Скопа Московская (СИ) - Борис Владимирович Сапожников
— Во всём ты у меня такой, Скопушка, прямо как птица с имени твоего. Чисто ястреб — сразу бить наповал.
Кажется, в её словах была какая-то затаённая печаль и даже обида, но я не понимал, на что именно, а разобраться времени не было. В комнату вошли слуги с водой и полотенцами. Под надзором супруги меня раздели и нагого уложили в корыто, куда тут же принялись лить нагретую воду из вёдер. С меня смыли всю мерзость, что скопилась на теле за время лежания без памяти в кровати. Волосы и бороду тоже попытались отмыть и расчесать, получалось плохо.
— Давайте уже сюда цирюльника, — велел я, устав от этой заботы. — Все ж волосы повыдерете, безрукие.
— Так послали уже человека, — ответил старый слуга, руководивший остальными. — Как придёт, сразу к тебе, государь наш, проводим.
А пока ждали цирюльника, мне под спину подложили подушки — никого не смущало, что они промокнут, и их останется только выкинуть. Слуги разошлись, остался только самый старый, руководивший всеми. Супруга же ушла ещё раньше — невместно ей всё же на голую натуру и мужское естество глядеть, даже если оно её законного перед Богом мужа.
— Всё убирай, — велел я цирюльнику, когда тот расположился напротив корыта с остывающей уже водой. — Бороду, усы, волосы покороче.
— Так среди вашей земли не ходят. — Цирюльник был немец, и говорил с сильным акцентом.
— Делай, что велено, — осадил я его на немецком, и от удивления тот едва инструменты не выронил, — да побыстрее. Не то велю тебя батогами гнать, а серебро другому достанется.
Не знаю уж, что на него сильнее подействовало — моё знание немецкого или неприкрытая угроза, однако цирюльник, наконец, взялся за дело.
И только когда над головой защёлкали его остро заточенные ножницы, я вспомнил, что прежде немецкого языка не знал. Но уже не удивился этому. Я вообще удивляться перестал.
У цирюльника нашлось дорогое серебряное зеркало, как сам он утверждал, веницейской работы. Я ему не верил, но и снисходить до пререкания с немцем не стал. Зеркало было маленькое, чуть больше тех, что у женщин в пудреницах, и я видел своё лицо по частям. Оно было чужим — ещё вчера я видел совсем другое, но та часть меня, что подсказывала непонятные слова и свободно говорила на немецком, уверенно считала его своим. И тут я с этой частью вынужден был согласиться, хотя бы потому, что тело, в котором я очутился было намного больше моего прежнего. И как я вскоре убежусь, намного сильнее.
Вообще-то, я где-то видел это лицо, но вспомнить где именно сейчас не мог. Сил напрягать голову просто не было. От мытья и тёплой воды снова потянуло в сон, и даже недовольное урчание в животе, который уже не один день был пуст, никак этому не мешало. Спать хотелось куда сильнее, чем есть.
Меня переодели в чистое и снова уложили на кровать. Теперь она была застелена чистой простынёй, а медвежьей шкурой меня укрыли. Под спину снова подоткнули подушки, так что смог полусидеть. Долго гадать, зачем, не пришлось. Слуги убрали корыто, пара молодок быстро подтёрли разлитую воду, и как только за ними закрылась дверь, вернулась моя супруга. Она сам несла на подносе золотой кубок и пару увесистых кувшинов. Никому из слуг не доверила. Опустившись рядом со мной, она налила мне квасу и я осторожными глотками выпил весь кубок. Как оказалось, организм мой просто чудовищно обезвожен, и я тут же попросил второй. Так и прикончил весьма немаленький кувшин.
Всё же квас, как и пиво, напиток хлебный, и не просто наполняет собой нутро, но и хоть какие-то силы даёт. Да и был в кувшине вовсе не тот квас, что у нас из бочек продают, такого вкусного я не пивал даже у бабушки в деревне. Хотя тогда мне и не доводилось так страшно болеть.
Веки налились тяжестью, в глаза словно песка сыпанули, пускай я и бодрствовал всего-ничего. Но сон тяжкими бременем ложился на плечи, сгибал шею, заставляя голову клониться всё ниже.
Александра кликнула слуг, и ты убрали поднос, но она осталась.
— Посижу с тобой, Скопушка, — сказала она, гладя меня по свежеостриженной голове. — Постерегу сон твой. Экий ты смешной, ровно котёнка глажу, — добавила она, снова и снова проводя ладонью по волосам.
На самом дне её слов, или даже в самом голосе крылась затаённая печаль, обида, которая глодала ей душу. Я отчетливо слышал её, но ничего сказать не мог. Тот, кем я стал, должен знать, откуда она, и если спрошу её прямо — только хуже сделаю. Что-то лежит между нами, не даёт Александре покоя. Как будто сейчас всё хорошо, по ладу, по добру, но скоро это кончится, и тогда… А вот что будет тогда, я не знаю. Но точно уверен, что не в первый раз это случится.
— А отчего не ляжешь со мной? — спросил я, сползая по подушкам. — А если и день сегодня постный, то всё одно для стеснительного сил у меня не будет.
Может, она и удивилась, но подчинилась мне. А может и сама так хотела. Сбросив домашний сарафан и оставшись в одной нижней рубахе, Александра забралась под шкуру и легла рядом со мной.
На кровати было достаточно места, чтобы уложить ещё двух женщин, а если потесниться, то и четверых, но Александра легла близко ко мне. Прижалась всем телом, словно хотела своим теплом отогреть, отогнать болезнь и смерть, что ещё, как будто витали очень близко от меня.
Как бы ни наливались свинцом веки, но уснуть я смог лишь когда Александра задышала ровно, и я понял, что она уже спит. Чувство ответственности за неё не давало покоя. Потому что это я храню её сон, как должно верному супругу, какая бы кошка меж нами ни пробежала.
Уснул я с мыслью, а может, я ей изменил… Но почему-то в это совершенно не верилось.
Глава вторая
Визиты важных людей
Пир горой. Радуйся народ. Князь Воротынский сына крестит. Крёстным отцом у него сам спаситель Русского государства — молодой князь Михаил Скопин-Шуйский. Он не мог отказаться от великой чести, не обидев воеводу передового полка царской армии. Да и не хотел. Труса перед литовскими людьми не праздновал, и тут не собирался.
Отстояв вместе с женой царёва брата Екатериной, прозванной за глаза Скуратовной, потому как все знали, чья она родная дочь, таинство, князь
