Андрей Марченко - Милитариум. Мир на грани (сборник)

– Так что, почтенные, не миновать большой баталии теперь!

– А чего ж, дяденька, побьем мы германца?

– Побьем, как не побить! Покупаем лубки, яркие, правдивые, о славе оружия русского и чудесах великих!

Василий уже не раз слышал слово «война», поэтому не взволновался. Благо лубочник и окружившее его общество тоже особого беспокойства не проявляли. Пока что.

Одну из самых объективных картин мира дает перелистывание слегка несвежих газет. Новости и пропаганда в них уже отстоялись, виден процесс формирования метаморфоз. Утратив сиюминутную актуальность, передовицы сохраняют былую пафосную тенденцию демонстрации своей абсолютной правоты и ничтожности недругов.

2 августа 1914 года в Зимнем дворце Николай II подписал высочайший манифест, коим объявлялась война Германии. Затем царь произнес речь перед генералами и офицерами гвардии и армии и городскими дамами, имевшими право приезда ко двору: «Со спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка Русь известие об объявлении войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца…»

Войны по традиции начинаются с оглашения официальных документов с патриотическими лозунгами, а спустя несколько часов вроде как само по себе вспыхивает пламя народного гнева. Через два дня в Санкт-Петербурге уже бушевали антинемецкие погромы. Толпа ворвалась в здание германского посольства на углу Морской улицы и Исаакиевской площади, сбросила «безобразные статуи голых германцев», сорвала флаг, а герб вместе с одной из скульптур был немедленно утоплен в Мойке. Мебель, картины и простыни повыбрасывали из окон во двор, где тут же принялись жечь…

Обнаруженный на чердаке посольства его служащий российского происхождения шестидесятилетний Альфред Маврикеевич Кетнер был убит «в патриотическом порыве». Может, именно он и стал одной из первых жертв Великой войны. Полиция, с трудом водворившая «разбушевавшихся патриотов» из разграбленного здания, задержала сто одного человека. Среди них были рабочие, подмастерья, официанты и люди без профессий.

5 августа в ходе очередной демонстрации было выдвинуто требование объявить «бойкот всему немецкому». Демонстранты разгромили находившуюся на Невском проспекте редакцию газеты «Petersburger Zeitung» и кафе на углу Невского и Садовой улицы, принадлежащее германскому подданному Рейтеру. Из города начали выселять подданных германской и австрийской империй…

Через день в газете «Ведомости Петроградского градоначальства» появился следующий текст:

«13 июля обязательным постановлением воспрещены в столице всякие демонстрации и манифестации; однако проходившие в городе грандиозные патриотические шествия были допускаемы ввиду совершенно мирного их характера и высокой цели, а между тем в последние дни эти манифестации были омрачены появлением насилия, выразившегося в срывании вывесок, битье стекол и т. д. некоторых предприятий и завершившегося разгромом бывшего германского посольства. Ввиду этого считаю себя вынужденным напомнить населению столицы об указанном обязательном постановлении воспретить всякие шествия по улицам города. Обращаюсь ко всем жителям города с просьбой не допускать проявления каких-либо враждебных действий по отношению к иностранным подданным…»

Уже в середине августа в петербургских газетах появилась новая рубрика – «Германские зверства», которую писали тысячи вернувшихся с курортов через Швецию российских подданных.

15 августа российские войска вступили в Восточную Пруссию. В этот же день согласно секретной телеграмме петербургского градоначальника было приказано «немедленно освободить всех задержанных за бесчинство и озорство в отношении здания Германского посольства».

До Москвы волна погромов докатится чуть позже. Дмитрий Рогозин впоследствии напишет в романе «Барон Желток»: «Он неспешно раскрыл плотно забитый бумагами портфель и достал оттуда дело с пометкой: «Спешное. Секретно». Оно касалось обстоятельств тех самых кровавых немецких погромов 26–29 марта 1915 года, в которых ему поручено тщательно и объективно разобраться, «желательно без нагнетания», как того пожелал государь. Полным ходом шла война с Германией и Австро-Венгрией, русская армия несла страшные потери на западных границах Империи, но Москва после беспорядков выглядела так, будто кайзеровская авиация сбросила на нее тысячу зажигательных бомб. Поиски «немецких шпионов» среди фабрикантов из числа эльзасских немцев вывели на улицы Замоскворечья, в Лефортово, на Лубянку, Мясницкую и даже на Красную площадь десятки тысяч погромщиков и мародеров. Волнения охватили даже ближайшее Подмосковье – деревни Свиблово, Ростокино, Всехсвятское. Согласно отчету сенатской комиссии, в ходе погромов пострадало 475 торговых предприятий, 207 квартир и домов, 113 германских и австрийских подданных и 489 русских подданных (с иностранными или похожими на иностранные фамилиями). Ущерб был нанесен многим российским, французским и английским фирмам и магазинам, иностранным консульствам и даже предприятиям, выполнявшим военные заказы».

В старом центре Манчестера в одном из тихих переулков давно существовала лавка букиниста. Располагалась она на первом этаже старинного дома, причем, по слухам, в самом жилище хранилось такое собрание редких книг, что за любую из них ректор местного университета, не задумываясь, отдал бы лучшую из своих парадных мантий. Но даже эти слухи циркулировали среди узкого круга посвященных. И те немногие, кто пытался выяснить истину в разговоре с владельцем лавки, натыкались на непробиваемую стену чуть заметной иронии и мастерского уклонения от прямых ответов. При этом почтеннейший мистер Хайд, эсквайр, оставался неизменно и неподражаемо учтивым.

Его сын Лоуренс окончил университет, но склонности к семейному делу не проявлял, предпочитая физику и химию. Причем не зря старался – сам великий Резерфорд, нобелевский лауреат, взял его в ассистенты. Хайд-старший был этому не рад и продолжал надеяться, что в скором времени наследник вернется к изучению тонкостей фамильного бизнеса.

Сам мистер Хайд был таким знатоком книг, что ему не пришлось прилагать усилия, дабы попасть в попечительский совет университетской библиотеки, напротив – его приглашали на каждое заседание особой открыткой с золотым обрезом, какие отправлялись только самым значимым персонам. Поговаривали, правда, и о том, что уважаемый библиофил на самом деле имеет выраженные ирландские корни и даже состоит в родстве с тем Хайдом[3], который слывет чудаком и собирает сказки и предания по глухим деревням Коннахта и Лейстера. Но сейчас, в начале ХХ века волшебные сказки даже в лучших домах были в большой моде, равно как и сочувствие романтическим ирландским негодяям.

Впрочем, вполне возможно, что это были лишь пустые домыслы. Ведь сам мистер Джозеф Хайд никогда не был замечен даже в неподобающих модных разговорах. Казалось, он постоянно живет среди манускриптов и фолиантов, в крайнем случае – первоизданий Шекспира. А что до родства, то в теплое время года, когда закрывался университет и студенты разъезжались по домам, букинист отправлялся куда-то в Пеннины, где у него вроде бы имелась маленькая фамильная усадьба. Ездил он туда и на День всех святых, и на собственные именины. А супруга мистера Хайда, как он рассказывал, жила там всё время. Для ее хрупкого здоровья большой город оказался вреден.

Кстати, после одной из таких поездок слухи о его книжной коллекции начали затихать. Один отчаянный студент, дождавшись отъезда букиниста, решил тайно пробраться в его дом, чтобы хоть мельком увидеть легендарную библиотеку. Затею свою юноша осуществил легко, вот только книг не увидел совсем. И вообще, дом внутри был так уныл и пуст, что авантюриста охватил ужас, и он в панике бежал прочь. После чего и проболтался в ближайшем пабе о своих приключениях одному из еще не отбывших на каникулы сокурсников.

5 августа Лоуренс Хайд вернулся домой раньше обычного, но выглядел озабоченным.

– Отец, началась война!

– Она уже неделю как началась в Европе, – проворчал Хайд-старший. – Разве нас это так уж касается?

– Наша страна объявила войну Германии.

– Разве мало было войн за последний век? И еще будут…

– Мой учитель уезжает в Лондон. Ему предложена должность в Адмиралтействе.

– Вот и хорошо. Наконец-то ты оставишь свои прихоти и сможешь заняться книгами, как подобает достойному представителю нашего славного рода!

– Нет, отец. Я еду с ним.