Самый лучший коммунист. Том второй - Павел Смолин
— Нет преступления, на которое не пойдет капитал ради трехсот процентов прибыли, — заметила готовящаяся к политической карьере подружка.
— Если бы трехсот, — вздохнул я еще горше. — Много у нас мелочных кооператоров. Понять можно — линия Партии у нас со времен Революции что кардиограмма скакала. Два года кооперативы работают, но где гарантии, что еще через два их не запретят обратно? Мы-то знаем, что не запретят, а вот многие кооператоры «в долгую», на перспективу и стабильное увеличение прибыли работать не любят, хотят «накосить» как можно больше и как можно быстрее — этакая гонка, от открытия и до запрета частного предпринимательства.
Типа как в России моих времен, но гораздо мягче — приватизации госимущества нет, вывод капиталов в «метрополию» физически невозможен, поэтому экономика выигрывает гораздо больше, чем проигрывает.
— И что делать? — спросила Оля.
— А ничего, — развел я руками. — Процесс идет, кнут и пряник применяются как положено, и через пять-десять лет получим нормальный, социально ориентированный бизнес. Проблемы будут только с отпрысками забогатевших кооператоров — несмотря на нашу без сомнения эффективную машину пропаганды, хреново воспитанных мажоров не избежать. Особое внимание уделим их попыткам завязать порочные связи с мажорами из номенклатурных семей — слияние власти и капиталов с интересами народа сочетаются плохо, и через поколение неизбежно случится волна посадок. Пока пашет силовой аппарат, можно не волноваться — он у нас с каждым днем хорошеет, как и положено в уважающей себя диктатуре.
— Юрий Владимирович не диктатор, — запротестовала подружка.
— Конечно нет, — улыбнулся я. — Я имел ввиду диктатуру пролетариата.
— Точно! — хихикнула Оля.
— Через два дня, в пятницу, состоится внеплановый Съезд ВЛКСМ, — вернулся я к основной теме. — Маскировочная цель — внесение изменений в Устав. По нему комсомольцы до сих пор помогают Партии строить коммунизм. Технически-то оно так и есть, но какого черта в Уставе Партии написано другое, а здесь поменять не догадались? Издержки вертикали власти — пока из Кремля пинка не дадут, никто на себя ответственность брать не хочет. И тут даже причин для такого поведения нет, за внесение изменений в Устав Тяжельников бы только поощрение отхватил, но он — из тех партийных дедов, которые привыкли строить карьеру с минимальным напряжением, чисто бумажки сверху подмахивать и в ресторане с товарищем Кириленко сидеть.
— А он сидел? — спросила Оля.
— Прямо сейчас сидит, — улыбнулся я. — «Топтуны» с направленным микрофоном это дело фиксируют. Стенограмма к вечеру готова будет, но мне ее не дадут, — вздохнул. — Я — один большой государственный секрет, но все равно деда до материалов на членов Политбюро не допускает.
Дверь в палату открылась, и к нам вошел Андропов собственной персоной.
— Вспомни добро, оно и всплывет, — не удержался я.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович, — улыбнулась Оля.
Отвесив мне символический подзатыльник, дед вручил подружке корзинку со швейцарским шоколадом — продается и у нас, за страшные деньги, при этом по вкусовым качествам ничем от «Аленки» не отличается, но карго-культ штука плохо изживаемая — и поздоровался в ответ:
— Здравствуй, Оля. Как ты?
Под рассказ о лечении подружка развернула шоколадку, не забыла угостить нас, еще парочку отдала мне с наказом угостить такую большую и такую любимую семью. После этого дед поделился стратегической важности инфой:
— Сдает Андрей Павлович — тяжело ему перемены в стране дались. Справедливости ради — он и раньше-то звезд с неба не хватал, держался на преданности идее, честности и лизоблюдстве. Идея нынче изменилась, а Андрей Павлович — нет. На мигрени жалуется, слова забывает, порой на заседании Политбюро как завернет, мы с товарищами даже понять не можем, что он имел ввиду.
— Шизофазия? — предположил я.
— Маразм! — припечатал важного подчиненного Андропов. — Гипертония товарища Кириленко точит, цвет лица от помидора уже и не отличишь. Инсульт не за горами. И раньше мнительный был донельзя, а теперь чувствует, что земля под ногами горит, недавно настоящий психоз словил — все электроприборы дома раскурочил, люстру разбил.
— Прослушку искал, — догадался я.
— Не нашел, потому что ее у него дома и не было никогда, — кивнул деда Юра. — Среди ночи жена его звонила, плакала, говорила — с ума сошел. Пришлось докторов в черный «воронок» сажать и тайком отправлять укол успокаивающий ставить. Отрицает теперь случившееся, говорит — хомяк сбежал, ловить пришлось, вот и разнес квартиру.
Мы с Олей посмеялись, дед продолжил:
— Ради его же блага на пенсию ему пора, но сам — не уйдет. «Уйти» его конечно можно — товарищи не меньше меня видят — но Политбюро стареет, чего уж греха таить. Сейчас одного за преклонный возраст снимем, и сразу начнется «кто следующий». Аккуратнее работать нужно, опосредованно.
— Чисто шахматы, — покивал я. — Фигуры защищаются фигурами, и «есть» их можно только тогда, когда в защите появляется брешь.
— Или «размен» фигурами тебе на руку, — согласился Андропов. — В общем — снятие товарища Тяжельникова, к которому ты хоть и грубовато, но благополучно подготовился, только один этап из большой партии по «уходу» товарища Кириленко на заслуженную пенсию.
Стало обидно:
— Масштаб личности учитывать надо. Я вообще мог в кабинет к Тяжельникову забуриться и попросить по собственному желанию дать дорогу молодым.
— Мог, — признал дед. — Ну а кто виноват, что ты вот такой? — переложил «вину» на меня. — Сидел бы как нормальный человек, не отсвечивал, строил бы партийную карьеру — вот тогда и развернулся бы в полную силу.
— А тем временем товарищ Брежнев бы заключил большую сделку с Западом — построил трубопровод и залил Европу дешевой энергией. Нам за это милый сердцу ширпотреб, а им — формирование большой прослойки «среднего класса», уничтожение классовой борьбы как таковой, а в финале — развал нашей не желающей меняться в лучшую сторону страны, —
