Пистоль и шпага - Анатолий Федорович Дроздов
– Знаю я вас, героев! – фыркнула Катя. – Чуть что – сразу лапать. Нет, чтобы с обхождением к девушке.
– Я старый солдат и не знаю слов любви.
– Все вы знаете! – возразила Катя. – Песни – вон какие поете! Я таких и не слыхала прежде. Не врите, Платон Сергеевич! Стыдно вам! Во Франции жили и не научились обхождению?
– Уже покраснел, – ответил мужчина. – Жаль, что темно, и ты не видишь.
Катя прыснула.
– Веселый вы человек, Платон Сергеевич, – сказала, отсмеявшись. – Я еще побыла бы с вами, но пора. Поздно уже, хозяйка спит, поди.
– Вот и пусть, – возразил мужчина. – Разве мы ей мешаем?
«Еще как!» – едва не сказала Анна, но вовремя удержалась.
– Разбудим – заругает, – сказала Катя. – Ваше пение, поди, в комнатах слышно. Прощайте, Платон Сергеевич!
Из сарая донесся шорох, и в воротах показалась женская фигурка. Внезапно она остановилась и обернулась:
– Ничего вы не старый, Платон Сергеевич! Очень даже молодой!
Произнеся эти слова, Катя заспешила прочь. Заторопилась и Анна. Спешно притворив окно, она вернулась в постель и притворилась спящей. Ей почему-то не хотелось, чтобы Катя знала, что она подслушивала…
* * *
Утром Катя поделилась с хозяйкой тем, что успела выведать у необычного постояльца.
– Он бастард князя Друцкого-Озерецкого, – сообщила, помогая Анне одеваться. – Родился и вырос за границей…
Анна внимала, машинально кивая. Ею овладело странное желание: вновь услышать этот ласковый голос, необычную речь и пение. Мысль была греховной. После смерти жениха, Николая Каменского[34], Анна сторонилась мужчин, хотя они вокруг богатейшей невесты России вились во множестве. Но никто не мог заменить ей Николеньки с его пылкими речами и огненным взглядом. На его фоне другие мужчины казались пресными и скучными. И вот вдруг… «Да я его и в глаза не видела! – изумилась сама себе Анна. – Кстати…»
– Отменно говорит по-французски и по-немецки, – завершила Катя рассказ. – А вот италийского не знает. Поет и играет на гитаре.
Она умолкла.
«Что ж не сказала, что приставал к тебе? – подумала Анна. – По душе пришлось, что ли?»
– Чай пить буду в общей зале, – сказала служанке. – Передай Тихону, чтоб сервировал на троих и позвал к столу Виллие и его спутника.
– Как скажете, ваше сиятельство, – поклонилась служанка.
Если Катя и удивилась, то не подала виду. В дороге графиня избегала есть в общем зале. Там на нее вовсю глазели, что хозяйке не нравилось. С чего это вдруг сейчас?
Ответа на этот вопрос служанка не получила, поскольку не решилась задавать. И без того хозяйка выглядела хмурой – наверное, спала плохо.
…Когда Анна вошла в зал, все было готово. На столе, покрытом белоснежной скатертью, пыхтел серебряный самовар и стояли серебряные блюда в окружении серебряных же приборов. Виллие и его спутник уже ждали, при появлении графини они поднялись со стульев.
– Доброго утра, Анна Алексеевна! – приветствовал ее лейб-хирург. – Рад видеть вас в добром здравии.
Подпоручик молча поклонился.
– И я рада вас видеть, Яков Васильевич! – ответила графиня. – Представьте мне вашего спутника.
– Подпоручик Платон Сергеевич Руцкий, младший офицер при командире отдельного летучего батальона егерей при командующем Второй армией, – сказал Виллие. – И еще лекарь, какого поискать. Подсказал мне много усовершенствований, кои пошли на пользу раненым.
Подпоручик еще раз поклонился и, выпрямившись, пристально посмотрел на Анну. В его взоре графиня не прочла ни привычного восхищения, ни подобострастия – одно любопытство. Этот бастард смотрел на нее, как на равную, и Анну это уязвило. Она внимательно присмотрелась к офицеру. Худощав и высок, но не сказать, чтоб слишком – и повыше найдутся. Лицо загорелое и обветренное, но приятное глазу. На нем заметно выделялись ярко-голубые глаза. Волос темный, стрижен не по моде коротко. В уголках глаз Руцкого Анна разглядела мелкие морщинки, но они не старили бастарда, скорее придавали его облику зрелости.
– Присаживайтесь, господа! – сказала Анна. – Сейчас подадут закуски.
Виллие и его спутник подождали, пока лакей поможет графине устроиться за столом, после чего сели. Подошедший Тихон поставил на стол фарфоровый судок и снял крышку.
– Яйца пашот в соусе голандез, – объявил, глядя на Анну.
Та кивнула. Рукой в белой перчатке Тихон ловко взял ее блюдо и, зачерпнув серебряной ложкой, положил в него два сваренных в кипятке яйца, после чего полил их соусом. Поставив кушанье перед хозяйкой, проделал то же для Виллие. А вот поручик, к удивлению лакея, отказался.
– Каша гречневая есть? – спросил Тихона. – С маслом и ржаным хлебом?
– Не готовили, – ответил удивленный лакей.
– На кухне спроси, – пожал плечами подпоручик. – Полагаю, найдется.
Тихон посмотрел на хозяйку, та кивнула, и лакей убежал. Обратно вернулся с блюдом истекающей паром каши. Поставив его перед офицером, выложил на тарелку рядом ломоть ржаного хлеба.
– Еще горячий, – довольно сказал подпоручик, потрогав хлеб. На руках его не было перчаток, что уязвило графиню. Как есть бурбон! Руцкий же отломил от ломтя кусочек и, бросив тот в рот, добавил. – Духовитый. Приятного аппетита, ваше сиятельство, и вам, ваше превосходительство!
После чего взял ложку и погрузил ее в кашу. Ел он быстро, но аккуратно. Левой рукой отламывал от ломтя кусочки, бросал их в рот и заедал кашей. «Какой он княжич! – подумала Анна с разочарованием. – Отказаться от изысканного блюда ради какой-то солдатской каши…»
Завтрак проходил в молчании. Небольшой обеденный зал был полон постояльцами, чистой публикой – дворянами, купцами и богатыми мещанами. Для простого люда имелось другое помещение. Разглядев за стоявшим отдельно столом богато одетую женщину и чиновника в генеральском мундире, вокруг которых суетился лакей в ливрее, публика затихла и держалась скромно. Слышен был только стук приборов о тарелки. Внезапно в зал вбежал молодой человек в мундире ополченского офицера и крикнул с порога:
– Господа! Ужасная новость. Только что слышал от проезжавшего курьера: наша армия оставляет Москву. Бонапарт уже на Воробьевых горах. Курьер клялся, что видел французов собственными глазами. Это что ж творится, господа? Отдаем Москву! Как же так?
Этот крик будто взорвал чинную атмосферу завтрака. Задвигались стулья, люди загомонили, некоторые вскочили.
– Это измена! – раздались крики. – Святую столицу… Как посмели?!
Внезапно общий гам прорезал густой бас:
– Это все немцы! Они продали. Еретики проклятые!
Анна пригляделась. Обладателем баса оказался священник, если судить по рясе и наперсному кресту. Высокий и тучный, он возвышался над вскочившей толпой почти на голову.
– Что им до наших святынь? – продолжил священник, глядя на притихших постояльцев. – Не люди, а перекати поле. Вчера Бонапарту служили, сегодня русскому царю, завтра снова к французам перебегут. У-у, подлые! – он погрозил кулаком.
И
