Андрей Ерпылев - Имперский рубеж
– Не может быть, – не поверил юноша. – А где тогда плаха, топор?
– Это никому не нужно, – хищно улыбнулся Еланцев. – Эти бестии саблей работают – любо-дорого поглядеть. Глазом не успеешь моргнуть, как этот Трузаншель[25] препарирует несчастных, будто куропаток.
– Этой сабелькой? – Саша помнил, конечно, упражнения по рубке лозы, но чтобы вот так, перерубить человеку позвоночник… – А вы ничего не путаете, поручик?
– Отнюдь, – сверкнул зубами тот. – Вы позволите, ваше высочество, продемонстрировать моему другу афганскую саблю?
– Охотно. – По знаку принца один из вельмож обнажил свое оружие (сумрачные типы за креслом Ибрагим-Хана заволновались, и стало понятно, что это – телохранители) и учтиво протянул его богато украшенной рукоятью вперед.
– Настоящий дамасский клинок, – с видом знатока шепнул Еланцев на ухо другу, вертящему в руках так и эдак дымчатую, прихотливо изогнутую стальную полосу чуть толще бумажного листа. – Не порежьтесь, смотрите! Здесь это почитают дурным знаком.
Принц кивнул придворному, и тот вежливо, но непреклонно отобрал саблю. Саша думал, что он вложит ее обратно в ножны, но не тут-то было. Повинуясь поощрительному кивку господина, афганский офицер перевернул клинок лезвием вверх, взял протянутый кем-то сзади кружевной платок и подбросил в воздух. Невесомая тряпица плавно спланировала вниз и… распалась на две половины, едва коснувшись металла.
– Вот это да! – вырвалось у Бежецкого непроизвольно: действо напоминало выступление фокусника.
Вельможа самодовольно ухмыльнулся и вопросительно поднял бровь: повторить? Но Ибрагим-Хан отрицательно качнул головой, и сабля с едва слышным шипением канула в ножнах.
А на «сцене» уже появились главные персонажи – бледные, босые, облаченные в одни серые рубахи до земли…
* * *– Молодцом, Саша! – Еланцев вел своего бледного как смерть товарища под руку, иначе тот напоминал бы пьяного своей неверной походкой. – Я уж опасался было, что вы в обморок брякнетесь перед титулованной особой. Экий бы вышел конфуз!
– Я попрошу вас… – Горло перехватило, и Бежецкий вынужден был откашляться. – Я попрошу вас, поручик, впредь предупреждать меня…
Перед глазами все еще стоял «эшафот», залитый дымящейся на морозе, быстро густеющей, неправдоподобно яркой кровью, конвульсивно содрогающиеся на земле обезглавленные тела, деловитые подручные, насаживающие окровавленными руками отрубленные головы на высокие колья… А более всего – жестокая улыбка, застывшая на лице Ибрагим-Хана, подавшегося вперед и жадно пожирающего глазами сцену экзекуции.
– Ха! – жизнерадостно улыбнулся провожатый, которого, казалось, совсем не волновало то обстоятельство, что всего лишь несколько минут назад на его глазах варварским образом лишили жизни пятерых человек. – Вы всегда заглядываете в финал, когда читаете детективы? Или просите рассказать концовку фильма перед сеансом? Так же неинтересно!
«Кровожадный бесчувственный чурбан, – поставил диагноз Саша. – Черт меня дернул связаться с этаким чудовищем!»
– За что их? – спросил он, чтобы только не молчать: желудок до сих пор ощутимо подкатывался к горлу.
Перед самой казнью глашатай что-то нараспев сообщил толпе, взорвавшейся оглушительным гамом, но попросить у Еланцева перевод поручик не успел – помешало кровавое продолжение, свершившееся не по-азиатски быстро.
– За измену, естественно, – равнодушно бросил Герман. – Продались англичанам за тридцать сребреников, как водится. Не сребреников, конечно, фунтов стерлингов, и не за тридцать, надо полагать, а побольше, но сути это не меняет. По закону полагалось их четвертовать, но король в последний момент милостиво заменил четвертование банальным отсечением головы.
– Гуманист…
– Да, Саша, гуманист. Без ерничанья. Вы знаете, что такое четвертование? Это когда…
– И много здесь таких? – Слушать подробности еще одного человеконенавистнического действа для поручика было невыносимо.
– Каких? – неохотно прервал Еланцев начатое было описание казни.
– Сочувствующих англичанам.
– Хватает, увы… Так куда мы сейчас? – Офицеры стояли на перекрестке двух улиц. – По бабам-с?
– Нет! – У Саши это вырвалось почти отчаянно. – Я лично домой.
– Давайте я тогда провожу вас, – снисходительно оглядел его с ног до головы поручик. – Сильных впечатлений с вас на сегодня, похоже, действительно достаточно… Впрочем…
– Что еще? – Молодому человеку нестерпимо хотелось добраться до постели и постараться забыть виденное.
– А вы ведь действительно больны, – покачал Еланцев головой. – Простуда здесь штука редкая – высокогорье, солнце жарит, как медицинская бактерицидная лампа, – но меткая. Придется применить самое безотказное средство.
– Хватит, поручик! Не нужны мне никакие ваши средства… – попытался протестовать юноша, но бессердечный Еланцев уже требовательно махал рукой проезжающей мимо «бурбухайке», цепко придерживая подопечного за рукав…
* * *– Я прямо как на свет заново народился…
– Ну вот, а вы еще не хотели ехать. Урок вам на будущее, поручик, слушайтесь во всем старших товарищей.
Офицеры, замотанные в простыни наподобие римских патрициев, сидели в тесном предбаннике и пили из огромных глиняных кружек ароматный травяной чай. После раскаленной парной душа у Александра никак не желала занимать положенное ей по ранжиру место, витая где-то в высоких эмпиреях, откуда все бренное и земное казалось мелким и ничтожным. Даже только что пережитое потрясение от варварского человекоубийства.
Еланцев привез совсем сникшего Бежецкого в расположение Шестнадцатого Сибирского пехотного полка, ротой которого командовал, и тут же потащил в хорошо протопленную, но еще девственно-чистую баню. А по пути объяснил, как Саше повезло: день сегодня выдался банный, но офицеры собирались приступить к ритуалу омовения лишь через час – большинство было занято другими, не менее приятными делами. А уж там за прибывших взялся опытный банщик, унтер Хамидуллин, царь и бог банного дела, как отрекомендовал Герман своему приятелю пожилого, бритого наголо татарина.
– Я и не знал, что здесь есть баня. – Саша отхлебнул круто заваренного напитка и прямо-таки почувствовал, как хворь улетучивается через поры вместе с обильным потом.
– Ха! – Поручик нацедил себе еще кружечку из огромного пузатого чайника и, чокнувшись со своим визави, оперся спиной на затянутую свежей простыней дощатую стену – саму по себе целое сокровище в здешних местах. – Баня для солдата – первое дело! У нас их тут целых три: офицерская, вот эта, и две для нижних чинов. Вы не представляете, с какими трудностями привезены сюда те венички, что прикасались сегодня к вашему сиятельному телу! Настоящая береза, граф!
– Я думал, здесь только душ…
– И душ тоже. А в городе есть турецкая баня. Но это – для неженок-европейцев, потому как для коренного русака ничего лучше русской парной нет.
– Но нижние чины…
– А что они – не русские, что ли? Кому нужен завшивевший солдат? А в боевом патрулировании, когда не мыться и не менять одежду приходится по нескольку дней кряду, как не завшиветь? И не только нижние чины «блондиночек» подцепляют, поручик, да-с!
– Офицеры тоже?
– Тоже. Мы ведь хоть и «белая кость», а из того же теста слеплены. И в кишлаки заходим вместе с нижними чинами, и в вездеходах бок о бок с ними трясемся. Так что вши, Сашенька, нас роднят. Стирают, как выражаются господа социалисты, классовые различия. А вы-то небось и не знали о существовании этого зловредного насекомого, а?
– Я думал, что раз двадцатый век на исходе…
– Двадцатый век там, – махнул поручик кружкой в сторону крошечного, подслеповатого окошка, мутного от осевшей на стекло влаги. – В Империи. А здесь в точном соответствии с гипотезами швейцарца Эйнштейна – пространство и время относительны.
– Это как?
– Да очень просто! Здесь, в Кабуле, время отстает от санкт-петербургского на два часа. Так?
– Так.
– Значит, на самом деле – лет на пятьдесят. Но чем дальше от нашего посольства – тем глубже в историю мы погружаемся. В Герате, например, уже девятнадцатый век. А в Кандагаре – пятнадцатый, если не дальше…
Еланцев потянулся всем телом, и край простыни соскользнул с мускулистого плеча, обнажив синеватую звездочку заросшего шрама чуть ниже левой ключицы.
– Что замерли, – оборвал себя Еланцев. – Любуетесь моим античным торсом? Предупреждаю, поручик: я к содомии отношусь резко отрицательно…
– Где это вас? – выдавил Саша, не обращая внимания на скабрезность.
– Ах, это! – Герман привычно погладил пальцем ямку шрама. – Да было дело в позапрошлом году по осени… Вот ведь как бывает, друг мой: попадаешь в пятнадцатый век, а стреляют в тебя из оружия века двадцатого. Прошла, слава богу, сия дура навылет, но поваляться пришлось основательно. И здесь, под присмотром Иннокентия Порфирьевича, долгих лет ему, и в Ташкенте…
