Наталья Резанова - Чудо и чудовище
Девушка, возникавшая порой на богослужениях, первоначально привлекла к себе внимание верховной жрицы своим безобразием. Из любопытства она решила разузнать о новой прихожанке побольше. Разговорить Дарду было нелегко, но мать Теменун не зря научилась входить в доверие к самым диким и непокорным. И тогда больше, чем безобразием Дарды, она была потрясена ее невежеством.
После чего она принялась наставлять Дарду в вопросах веры с вдохновением истинной служительницы культа и упорством деловой женщины.
Дарда изменилась за год с лишним. Она уже не могла послушно внимать словам наставницы, безоговорочно принимая их на веру. Но мать Теменун это не отпугнуло. По ее мнению, разум сомневающийся являлся более восприимчивым к знаниям.
Разъясняя Дарде основы религии, которую считала единственно верной, мать Теменун подчеркивала, что, будучи всеобъемлющей, вера в Никкаль не враждебна другим культам.
– Мелита, – говорила она, – всего лишь младшая сестра Никкаль. И если кто-то покинул нас ради Мелиты, мы не печалимся: все равно он или она к нам вернутся. Никкаль называют безжалостной, а Мелиту милосердной. Да, Никкаль может быть безжалостной, но лишь потому, что таковы жизнь и смерть, владеющие всеми живыми существами.
Мелита признает только красоту, только любовь. Поэтому нет у нее места ни для больных, ни для безобразных, ни для тех, кто утратил молодость. Лицо Никкаль открыто всем без ограничений.
Дарда ничем не выказала, что эти слова как-то ее затронули. Она лишь проворчала:
– Я слышала историю, как Мелита превратила уродку в красавицу.
– Возможно, – ответила мать Теменун. – Но Никкаль не признает насилия над естеством, а что есть чудо, как не насилие? Подумай об этом.
Дарда думала. И спрашивала.
– Значит, желать измениться – противно Никкаль?
– Смотря как. Зерно, брошенное в землю, прорастает – изменяется. На стебле появляются цветок – вот новое изменение. А цветок – тот изменяется в плод, а плод лопается, и новые зерна падают на землю. И все эти изменения угодны Никкаль. Но желать, чтобы этот стебель, или цветок, или плод превратились, например, в камень, или в золото – противно Никколь. Не насилуй себя, поступай, как велит голос в твоей душе – и будешь права.
– Но я краду, причиняю людям боль. Это дурно?
– Это дурно. Но было бы еще хуже, если бы ты поступала противно собственной природе. Если боги создали тебя Паучихой, не веди себя, как пестрая бабочка. Волк, который убивает, и знает при том, что поступает плохо, лучше зайца, который щиплет траву только потому, что ни на что иное не способен.
Так говорила мать Теменун, жрица Никкаль. Но Никкаль Каафа была богиней воров и разбойников. Если бы в Каафе почиталось другое воплощение Госпожи Луны, жрица, возможно, говорила бы другое.
Так или иначе, ее наставления возымели определенное действие. Впервые в жизни Дарда выучила слова молитв и священных гимнов. Петь, правда, не пела. Ее глуховатый голос нарушил бы слаженное звучание хора. Она увидела те обряды Никкаль, что доступны взорам мирян, а от матери Теменун узнала их смысл. Узнала она также предания о сотворении и устройстве мира, о легендарных временах, когда люди еще не знали власти царей и князей. О родословиях богов и подвигах героев не говорили в храме Никкаль, предоставляя это занятие служителям Хаддада Солнечного, а также уличным сказителям.
Все это возымело одно последствие, неожиданное прежде всего для самой Дарды. Она захотела научиться грамоте.
Прежде ее ни за что бы не посетила подобная мысль. Там, где она жила раньше, вообще не имели понятия о грамоте. И если бы среди жителей Илайского Нагорья обнаружился хоть один человек, умеющий разбирать, а тем паче – выводить буквы, на него смотрели бы с подозрением, как на колдуна.
Кааф – другое дело. Было бы крайним преувеличением утверждать, что грамотеи здесь составляли большинство, но все же таковых было немало. Преимущественно в жреческом и торговом сословии, но и в других тоже. Были даже грамотные рабы – управители в богатых домах, купеческие приказчики, нередко превосходящие по части образования своих господ. Что самое удивительное – были грамотные женщины. Жрицы – обязательно. Но и для аристократок хорошим тоном считалось обсуждать творения какого-нибудь модного поэта и похваляться заказанным списком – Дарда слышала подобные разговоры в храме. Аристократы писали на папирусе и тонкой ткани, купцы – на глиняных табличках, духовенство использовало и то, и другое. Те, кто сами грамоты не знали, или знали плохо, но хотели отправить письмо, могли найти на любой площади с полдюжины наемных писцов. Были и наемные учителя, и школы при храмах. не исключая храма Никкаль, так что Дарда могла бы при желании там учиться, тем более, что в святилище имелись и архив, и библиотека. Но такого желания у нее не было. Мать Теменун неминуемо задала бы вопрос: зачем это ей надо? А Дарда и сама этого не знала. Вестимо, не за тем, чтобы почувствовать свое превосходство над этими курицами, кудахтающими о стихах и занимательных повестушках. Нет, Дарда не хотела учиться грамоте у матери Теменун. Она не хотела даже, чтобы жрица знала о ее намерениях. Хотя она мало рассказывала матери Теменун о своей прежней жизни, но и этого было слишком много. И Дарде казалось, что с каждым новым обрывком сведений жрица получает над ней все больше власти. А Дарда теперь не собиралась позволять кому-либо распоряжаться собой, пусть из самых благих побуждений. И тем более покоряться воле наставника. Или наставницы. Это она уже проходила. Теперь она предпочитала отношения купли-продажи доверительным. Тем более, что у нее было чем заплатить за обучение. Не все ли равно, наемному учителю, кому вдалбливать основы знаний: дочке богатого купца или Паучихе? Деньги он получит те же самые, а откуда они берутся, в Каафе не принято допытываться.
И действительно, столп учености без определенного места жительства и работы, лишь пожал плечами, цапнул с ладони Дарды монету в пол-малика, пробормотал краткую хвалу Никкаль (ибо учителя и писцы также числились по ведомству Госпожи Луны) и вытащил таблички.
Осваивать буквы оказалось нетрудно. Возможно, учитель предпочел бы, чтоб ему попалась менее понятливая ученица, тогда бы он смог набить кошелек потуже. Но Дарда-Паучиха теперь сама устанавливала себе необходимый предел знаний. Буквы из под ее руки выходили корявые, но она не собиралась вырабатывать писарский почерк. Главное – научиться читать. А тут, как в стрельбе и фехтовании, необходима была практика. Прописи, которыми она пользовалась для обучения, уже были изучены, а для чтения свитков, хроник и поэм Дарда еще недостаточно навострилась. И тогда она вспомнила о манускрипте, истлевающем в тайнике.
Она извлекла то, что спрятала. И принялась изучать.
Теперь ей с первого взгляда было ясно, что это писание вышло из под руки женщины, и женщины не простой. Поскольку в благородном сословии Каафа женщин и мужчин обучали писать почерками, по виду совершенно отличными: так, чтоб их сразу можно было различить. Это объяснил ей учитель, он даже рвался преподать ей пресловутый женский почерк, на что Дарда не согласилась. Женское письмо было не в пример сложнее мужского, декоративней, а в чтении – малоразборчивей, чем письмо мужское. Поэтому Дарда не собиралась тратить время на его усвоение. Следует заметить, что разделение почерков было присуще только аристократам, жреческому и торговому сословиям оно было чуждо,
Но это письмо убитый получил не от жрицы, и не от жены купца. Его писала дама.
От Дарды потребовалось немало усилий, чтобы сложить украшенные завитушками буквы в слова, а слова – во фразы. Угрызений совести она не испытывала никаких. Хотя Дарда научилась многому, с тех пор, как пришла в Кааф, никто из ее наставников не удосужился сообщить ей, что читать чужие письма – дурно. Впрочем, после того, как она забрала письмо с трупа убитого ею человека, все попытки внушить ей это благое правило вряд ли возымели бы успех.
Вот что она прочитала:
"Мой дорогой возлюбленный! Радость моих очей, сладость уст, веселье сердца!
Ненавистный уехал, и вернется не раньше следующего полнолуния. А потому поспеши ко мне, счастье мое, ибо на сей раз ни одно наше желание не останется без ответа. Мы сможем не встречаться украдкой в доме нашей благодетельницы, но убежать отсюда прочь и навсегда. А я знаю, мед моих лобзаний, что жестокосердные родители лишили тебя всякой помощи. Но я, твоя верная, позаботилась обо всем. Тоскуя в разлуке, я подобрала ключи к кладовым Ненавистного, и сделала копии с печатей на замках. А потому немало золота – в монетах и слитках, драгоценных камней, что сияют, как глаза моего желанного, и жемчугов, подобных его зубам, теперь хранится не там, где полагает мой пустоголовый супруг, а в моих покоях. Конечно, за один раз вынести это из дома я не смогу, здесь нужна мужская сила, а потому тебе придется проникнуть в жилище Ненавистного. Но не опасайся, возлюбленный мой, я все предусмотрела! Привратники и охрана не увидят тебя. Поверишь ли, в сад нашего дома ведет потайной ход! Даже Ненавистный не ведает о нем (впрочем, что он ведает, глупец?). Мне же рассказала старая Туффаха, служившая еще моей свекрови. Ненавистный бы лопнул, узнай он, что вытворяла его покойная матушка, добродетели которой он так восхваляет! Но к делу. Узнай же: есть храм Псоглавца, за ним роща из тополей, а в ней высохший колодец. Если спустишься туда, запали факел и увидишь ход. Идти нужно, пока не сосчитаешь десять раз до ста. Если услышишь, как журчит вода – значит, ты уже рядом, ты идешь под каналом, что орошает наш сад. Наверх ведет лестница. Ты выйдешь прямо в сад. Я сделаю так, что в доме из слуг останутся только женщины и старики. Мы возьмем наши сокровища и убежим, куда пожелаешь, и будем жить, ни в чем не зная нужды, наслаждаясь любовью. Я буду ждать тебя каждую ночь, начиная с девятого дня от начала полнолуния. Спеши же прижать к груди твою нежную Хенуфе!"
