Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 2. Кладоискатели
С Новиковым, Шульгиным и прочими полковник не советовался. Сам не дурак, и награда будет его личная, раз «старшие товарищи» не додумались. Государственные кресты он не держал в уме. Что Георгиевский, что Владимирский — все они одинаковы, за Турецкую войну, за Японскую, за Гражданскую, просто так, от щедрот начальства…
Знак получился хорошим. Вроде Кульмского креста, изготовленного из подобранных на поле боя осколков вражеских ядер. Крестик типа Мальтийского (с намеком на причастность к тайнам и рыцарскую верность), чуть меньше обычного, в центре — неизменный двуглавый орел, держащий в лапах мечи. На подложенном под перекладины лавровом венке — зернышки простого дорожного булыжника, на память о стамбульских мостовых. И надпись: поверху — «Стамбул-Царьград 1920», снизу — выделенная рубиновой эмалью положенная горизонтально восьмерка. Обозначение бесконечности. Эта символика волновала Басманова с юных лет. Знак был на двух колечках прикреплен к квадратной колодке с синей, пересеченной посередине красной полоской лентой, как на ордене Александра Невского.
Хаим Терушкин выполнил работу в срок, но взял за нее… Вы не поверите.
— Знаете, господин полковник, как трудно найти листовой мельхиор? — болтал ювелир, укладывая награды в коробочки. — Мы же таки не в Кольчугине, где это делается само собой?! А эти ваши детальки? Я посадил десять зубных врачей, чтобы они своими бормашинами точили листики. С раннего утра и до поздней ночи. А граверам вытачивать буковки? А паять! Вы знаете, как трудно паять мельхиор, чтобы незаметно было? Но получилось неплохо, вы согласны? А булыжник? Достать, разбить, грамотно огранить! Вы художник, господин полковник, это вам не Хаим Терушкин, это вам любой еврей скажет. Воевать, конечно, тоже нужно, кому же, как не вам? За Стамбул — отдельное спасибо. Сейчас там работают два моих брата и зять. Ни на что не жалуются. С турками таки да, было плохо, а с русскими и греками — почти что рай земной.
— Легко гайки вкручивать? — с усмешкой спросил Басманов.
— Ай, о чем вы говорите? Люди все одинаковые, бедного еврея каждый хочет обидеть! Только русский городовой кладет в карман зеленую бумажку[47], и до следующей пятницы ни о чем таком думать больше не нужно. А турецкий мог взять целых десять пиастров и тут же унести половину лавки. Вы понимаете разницу?
— Ваши заботы, — отмахнулся Басманов.
— Конечно не ваши, — охотно согласился ювелир. — Если бы я носил на плечах золотые погоны и на боку револьвер, а за мной стояла вся русская армия — в лавку не зашел бы ни один шлемазл, ни из наших, ни из ваших…
— Еще конкретнее выражаться умеете? В подобном духе я и в казарме потрепаться могу…
— Конечно, конечно, — сделал озабоченное лицо ювелир. — Вот все ваши ордена. Только я вам все равно скажу — заказали бы вы их из нормального серебра — обошлось бы куда дешевле.
— Спасибо, любезнейший. Свою работу вы сделали хорошо, — сказал Басманов, любуясь знаком. — Остальное вас ни в коей мере не касается. Рассчитаемся — и до свидания. Только я хочу вас предостеречь — вздумаете копии делать, шкуру спущу. Не хуже турецкого янычара. Какие-либо доказательства, кроме моих слов, требуются для подтверждения?
— Клянусь машиахом, господин полковник! Зачем мне еще такая головная боль?
— Смотри, Хаим Маркович, я шутить не люблю. Нашутился уже… Аж самому противно!
Награждение прошло торжественно, как в царском дворце. Басманов вызывал офицеров не по чинам, а в порядке поступления в отряд, брал из рук Давыдова крест и прикалывал к одежде, преимущественно штатской. Но значения это не имело. Впечатление у награждаемых было огромное, на что Михаил Федорович и рассчитывал. Не зря Петр Великий писал: «Наказать — накажи, но потом и обласкай!»
В завершение полковник прикрепил награду на лацкан Давыдова (крест № 3), а тот — ему, за номером первым, а чего стесняться, как было, так и было.
Волнующую процедуру завершили в кают-компании, где за столами смешались флотские и сухопутные офицеры. В качестве дополнительно штриха мастера, особенно, для тех, кто еще не свыкся с новыми временами и новой судьбой, Басманов пустил через корабельную трансляцию песню, восхитившую его в две тысячи пятом году.
В отличной маршевой аранжировке.
Друзья мои начальники, а мне не повезло,Который год скитаюсь с автоматом.Такое вот суровое мужское ремесло.Аты-баты!Афганистан, Абхазия, и вот теперь ЧечняОставили на сердце боль утратыЗа всех, кого не вывел из-под шквального огня.Аты-баты!Служил я не за звания и не за ордена,Не по душе мне звездочки по блату!Но звезды капитанские я выслужил сполна.Аты-баты.Россия нас не балует ни славой, ни рублем,Но мы — ее последние солдаты.И, значит, нужно выстоять, покуда не помрем.Аты-баты…[48]
— Великолепно, господа, великолепно! И все совершенно про нас, — закричал кто-то. Предлагаю выпить за этого капитана! — закричал кто-то, вставая.
Выпили, чокаясь рюмками и стаканами.
— Давайте, братья, сделаем ее нашей строевой песней!
И это было принято единогласно. Басманов не возражал.
— Господин полковник, прикажите завести еще раз, мы слова выучим…
Пока Басманов занимался делами службы и боевым слаживанием отряда, Белли, Ростокин и Алла со вкусом прощались с цивилизованной жизнью. Именно так Игорь и выразился — и был по-своему прав. Двадцать пятый год за четыре года активного «прогрессорства» сильно продвинулся в смысле культуры и удобств жизни.
Можно сказать, что крупные города (села и хутора не берем) Югороссии настолько обогнали Париж, Лондон и Нью-Йорк, что туристы, авантюристы, просто честные труженики, желающие хорошо заработать, рвались в нее с напором, не уступающим аналогичному пятьдесят лет спустя в обратном направлении. В Харькове, Киеве, Одессе, Мариуполе, Николаеве, Ростове, Екатеринодаре, Ставрополе энергичный эмигрант из Европы и Северной Америки с умными мозгами и умелыми руками мог хорошо устроиться, быстро разбогатеть и посылать домой фотографии: «Я и мой автомобиль», «Моя семья и мой дом», «Я и мой завод»… Вызывая тем самым новый прилив искателей счастья. Теперь даже Форду интереснее было проситься в компаньоны к Харьковскому автогиганту, чем клепать свои примитивные, не имеющие даже бензонасоса «Жестянки Лиззи»[49] в Детройте.
В Севастополе компания поселилась в той же гостинице «Морской», где жил Шульгин в октябре двадцать первого, где тогда разыгрались очередные драматические события.[50] Сейчас здесь было тихо и мирно. Только шум моря за окнами и картины повседневной жизни флота оставались прежними.
— Вы чем заниматься собираетесь, Владимир? — участливо спросила старлейта Алла. Возможна, вообразила, что без ее присмотра и общества молодому человеку будет скучно? — А то можно программу придумать…
Ростокин незаметно дернул ее за рукав. В том смысле, что не приставай к человеку. В кои веки вырвался на свободу, а тут ты навязываешься…
— Спасибо, Алла Леонидовна, у меня тут знакомых много, надо бы навестить. Увидимся попозже. Главное не забудьте — мы должны выйти в море не позднее двадцати ноль-ноль пятницы. Иначе к точке рандеву не успеем…
— Получила? — со странным удовлетворением спросил Игорь у подруги, когда Белли откланялся. — Чего ты не в свои дела лезешь? Это ведь совсем другие люди, полтораста лет разницы. До сих пор не привыкла?
— Ну и что? Мало мы Владимира знаем?
— Ах-ах! Почти целый год. И в довольно специфических условиях… А сейчас он домой вернулся, это совсем другое дело… Попробуй мысленно поменяться с ним местами…
— Действительно. — Алле на мгновение взгрустнулось при воспоминании о своей прошлой жизни. Москва две тысячи пятьдесят шестого! Но тут же вспомнились и другие моменты. Дома ее при неизменных исходных условиях ждала смерть или тюрьма.[51] Уж лучше здесь.
— Знаешь, Игорь, я ведь что имела в виду — пора бы Владимиру жену найти. Что это он все так? У меня в Севастополе одна очень приличная знакомая, дама-адмиральша есть. У нее — дочка-красавица на выданье. Вот бы их свести…
— Сам разберется, — ответил Ростокин, утомленный энтузиазмом Аллы. — Двое суток у нас. Что за это время сладишь? Кроме того, лейтенант из тех флотских, кому корабль дороже любой семьи. Знал я таких закоренелых… Что по книгам Станюковича, что по личному опыту. Не забивай голову чужими заботами. Сообрази лучше: как мы станем с цивилизацией прощаться?
— Не знаю. Ну, пойдем на набережную, кофе закажем, там и подумаем…
Придумать ничего не удалось. Любой вариант — театр, ресторан, казино, Никитский ботанический сад — ничего в них не было такого, чтобы впечатляюще обозначить предстоящую смену жизненной парадигмы. Пожалуй, Белли действительно придумал лучше — прощальный вечер с друзьями. Это, что ни говори, способно создать эмоциональное напряжение. Все остальное — просто не имеющие временно́й привязки забавы.
