ДМБ 1996 - Никита Киров
— Не, давайте без меня. Пока, Тима.
Царевич закрыл окно и поехал дальше, но через какое-то время остановился у обочины и потёр вспотевший лоб. Такое я уже видел несколько раз.
— Голова опять болит? — догадался я.
— Угу.
— А врачи что говорят?
— Да руками разводят, — пробормотал он, закрывая глаза. — Типа, всё в порядке. Чё-то психическое, психохренология какая-то, башка-то сама целая. А здесь-то в больнице сильно об этом не поговоришь, из депо сразу выпнут с такой болячкой.
— Давай поведу, отдохнёшь.
— Да не…
— Поведу, — настоял я. — Могу домой увезти.
— Не, ща легче станет.
Он перебрался на заднее сиденье и лёг, а я уселся на место водителя.
С Царевичем так иногда бывает, это последствия контузии, полученной под Шатоем, когда снаряд из миномёта рухнул рядом с нами.
На первый взгляд, всё обошлось, ведь и речь тогда не нарушилась, и слух остался в норме, и зрение не упало, и даже координация не пострадала, как и всё остальное. Так что даже в госпиталь не отправили, обошлись осмотром в санчасти. Но вот такие головные боли иногда повторялись.
— Да всё спокойно, Андрюха, — сказал он бодрее, лёжа сзади. — Вот Тимка же, опять дерётся, неугомонный. В школе бьют, а он отбивается.
Тот рыжий пацан — его единоутробный младший брат. Мать одна, отцы разные.
Большинство жителей Чечни — брюнеты, но часто встречались и рыжие, вот и сам Тимур, и его отец Султан, отчим Руслана, тоже были такими.
Несмотря на сложные отношения с отчимом, Царевич младшего брата не отвергал, а Тимур в старшем души не чаял и уважал, а раньше, до армии, вообще повсюду ходил за ним хвостиком.
Вскоре Руслан пришёл в себя, но за руль я пока его не пускал. Пока ехал в общежитие, вспоминал Толю Шапошникова — Шопена, ещё одного участника нашей банды, которого я пока не повидал после возвращения.
Внешне он… ну, это как представить типичного солдатика нашей армии из 90-х: тощий, щуплый парнишка, стриженный наголо, в старой грязной форме, который подметает плац, красит траву или строит дачу — вот Шопен именно такой.
В начале службы он так и выглядел, хотя под конец службы немного возмужал и раздался в плечах. Но даже тогда всё равно казался сильно младше любого из нас.
Он сирота, в детдомах чуть ли не с рождения, и это его сильно выделяло. Шопен в армии чувствовал себя почти как дома, и во время боёв не потерялся. Казалось, он с самого детства впитал, что своя группа, стая, команда — важнее всего для выживания, особенно в таких условиях.
Вот и держался. Добывал нам еду, менялся с другими командами, что-то находил, помогал, а мы прикрывали его.
Самовар как-то сказал про него: Шопен нигде не пропадёт — не сворует, так украдёт. Причём вором он не был, у наших никогда не воровал и вещи не трогал, но солдатская привычка захватывать с собой всё бесхозное и всюду находить полезное у него была с самого начала.
Ну, такое у него было детство, ведь с 91-го года на детдома все забили, и во многих местах воспитанникам приходилось выживать, чтобы не загнуться от голода. Он и выживал на улице, побирался, что-то зарабатывал, ещё и умудрялся следить за младшими.
Но в восемнадцать лет его выставили за порог, и он сразу пошёл в армию, где ему понравилось, и даже штурм Грозного не изменил его отношения.
Выживал он, и мы с ним. У нашего отделения всегда были банки тушёнки и сгущёнки, дымовые гранаты, чтобы укрываться от снайпера, и сигнальные ракеты, бинты и прочее, даже салфетки и одеколон, чтобы обтираться, когда было негде помыться. Многое из этого добывал Шопен.
Что-то менял, что-то находил, ни с кем не ругался и завёл в других подразделениях много друзей. Один чеченец из дудаевской оппозиции, воевавший на нашей стороне, даже свои чётки ему подарил за что-то, а мы уже знали, что для мусульман это был знак очень серьёзного уважения.
Шопен коллекционировал много чего для себя, в основном всякую мелочь. Нас не забывал — мы не голодали, он всегда находил, чем поживиться даже во время тяжёлых боёв в самом городе.
Поначалу его звали Баландой, но я только недавно узнал от Шустрого, почему. Потом его прозвали Гусём — он однажды завалился в наш БМП на марше с живым гусём, который тут же до крови ущипнул Халяву. Гуся пришлось придушить и спрятать, а то бы весь взвод обвинили в мародёрстве. Потом его съели.
Ну а потом прозвали Шопеном. Тут и из-за фамилии, и что парень хорошо играл на гитаре. Ещё он был глухим на левое ухо, слышал им туго. Причём в военкомате во время комиссии он об этом умолчал, ведь хотел в армию, так как идти ему было некуда, а врач-лор это даже не проверила.
Ну а возражения начитанного Самовара, что среди композиторов глухим был Бетховен, а не Шопен, никто не принял, и прозвище прилипло до конца службы.
Да, весёлый парень, и находчивый. Но детдом оставил на нём серьёзный отпечаток, и в мирной жизни он потерялся. Я даже не верил, что такое возможно, пока сам не увидел. Ему жить в городе во взрослом возрасте стало сложно. Всё для него было непривычным.
Шопен всё детство жил в своём мире, который существует рядом с нашим, и в армии многое ему было понятно, а вот потом всё изменилось. Он не пропадал с голода, ведь у него уже были навыки выживания в городе, но вот многое вводило его в ступор — он не понимал кучу вещей, которые для нас были очевидны. Ведь мы-то росли в семьях, пусть многие из нас и не в полных.
Он не знал, как платить за свет и как работает почта, не умел звонить по телефону или ездить на автобусе, не понимал, как вести себя в кафе или для чего нужно покупать билет на электричку, если можно ехать нахаляву и не попадаться проверяющему. В плацкартный вагон он впервые попал только с нами, и поначалу как восторженный ребёнок лазил по верхним полкам. Одежду раньше он себе не покупал вообще никогда, и однажды его на рынке чуть не побили продавцы, когда он чуть не ушёл в штанах, за которые не заплатил.
Курс валют для него вообще был тёмным лесом. Шопен никогда не ходил в больницу без воспитателя и не понимал, как обращаться с деньгами,
