Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— И что он сделал? — спрашивает за спиной Анольери.
Тоже приобрел привычку приходить лично.
— Он связался со студентами нашего землячества… — вот тебе и раз, и с каких это пор уже я думаю «мы» про всю Терранову? — И предложил провести для желающих мастер-класс по практической политике.
У Анольери глаза старой ящерицы. Уточнение: глаза старой больной ящерицы. Хоть он формально занимается вопросами внутренней безопасности, его всегда все касается. Потому что Алваро — со своей принадлежностью, и не будем притворяться, со всем тем, что хранится в его голове, — это проблема внутренней безопасности в том числе. И внешней. И спецопераций, потому что вот эта вся катавасия под милым названием «инцидент Морана» — наш текущий проект. Текущий. По всем швам. Фонтанирующий.
Анольери невыразительно, скрипуче, словно войлок жует, бранится на романском. Вздыхает. Не шутит на тему того, что это его вечное наказание за допущенную в свое время ошибку. Недоверчиво качает головой:
— Кто инициировал контакт?
— Васкес, — голосом раннехристианского мученика, получившего внеочередную путевку ко львам, отзывается Максим. — Васкес инициировал. Судя по всему. Не было у него во Флоренции никаких контактов. И времени не было. Он сдал экзамены, слегка отпраздновал поступление, просмотрел новости, сожрал в общей сложности два с половиной килограмма мороженого… и сорвался в Новгород. О чем служба наблюдения головной конторы, естественно, поставила нас в известность. Вернее, собиралась поставить, обычным приоритетом, обычным вечерним отчетом.
Анольери молча кивает. Кому-то в флорентийской конторе сильно не повезет в ближайший же час: старая ящерица — педантичный злопамятный службист, не склонный к сантиментам.
— Надо достать, — говорит он. — Пока не спалился.
— А что если… — спрашивает Максим. В одиночку принимать решение он не готов, а Сфорца…
— Неплохо. Заложник. А взять-то сумеет?
— Может и не суметь. При очень большом невезении… — Неприятная, но правда. У Васкеса порой просыпаются совершенно неожиданные таланты. — Но тут же еще одна сторона.
— Что она подумает.
Потому что если уж мы знаем, что Алваро там внутри, то Лехтинен об этом рано или поздно узнает тоже, и тогда объяснить ей, что это не партизан, не убийца, не оперативник Сообщества, не призрак для особых поручений, а капибара на вольном содержании, не смогут ни Господь Бог, ни призрак Иисуса Навина. И все опять пойдет насмарку.
— Санкционирую, — говорит Анольери, и это подозрительное благородство с его стороны: мог бы и не брать на себя ответственность. — Слушай, а что у нас с шефом?
Если даже привычный ко всему и работающий здесь с основания — еще у Габриэлы, — Анольери считает, что тут есть о чем спрашивать, то плохо дело.
— У нас, похоже, не с шефом. А с чем-то еще. Или с шефом, но тогда все очень плохо. Какой из вариантов нравится больше?
Самым простым было бы напустить на него Кейс… но у них же несовместимость полная. На почве избыточного сходства. Все чужие недостатки оба знают по себе.
— В Лион звонить будем?
— Будем.
* * *— Ну, ну… Моран, не будете же вы стрелять в красивую женщину?
Он как раз собирался — замер напротив в отличной стойке, и был именно сейчас красив и гармоничен. Он не пугал — угрожал, демонстрируя простой ясный выбор.
А Шварц, Шварц стоял сзади и чуть боком, придерживая Анаит за плечи, и она не сомневалась, что он вполне надежно прикрыт своим живым щитом. Ей.
Саму ее переполняло яркое, торжествующее счастье. Внизу и снаружи, словно под ногами, бурлил штормовой животный страх, куриная неразборчивая паника, а изнутри, из груди разливалось тепло, и ее тело, ее дыхание, движения, голос и мысли принадлежали ей, были полностью подчинены и не имели ничего общего с заполошной глупостью. Эндорфины, анестезия. Оказывается, выброс идет не только при боли.
Если Моран все-таки выстрелит, она умрет, принадлежа себе.
Мысль эта была конечно, языческой, суетной и неподходящей случаю, но уж что поделаешь… Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя… но все-таки, если можно, пожалей этого человека с оружием, не дай ему пропасть, отдели его от безумия, спаси и сохрани… и того, кто его сюда привел, в это место и в эту ярость, его как-нибудь спаси тоже.
— Буду, — спокойно отвечает полковник. — Вы зря все это сделали.
— Это — что?
— Вам еще и под запись сказать? — улыбается Моран.
Он не в себе. Или вернее, наконец-то в себе.
Он, кажется, тоже совершенно счастлив — ему больше не нужно притворяться, контролировать себя, подлаживаться под реальность, а можно просто быть. На полную катушку. Счастье котла за миг до взрыва.
В широком зале с круговым обзором вообще слишком много счастливых людей. Приросший сзади к Анаит Шварц, выманивший добычу; сама добыча; она, Анаит — элемент конструкции капкана. Остальные присутствующие, скорее уж, шокированы — какой-то человек в форме, какой-то человек в пальто… шлейф Морана, их было плохо видно в почти полной тьме. Горели синеватым и желтым музейные витрины. Разыгрывалась скверная драма.
— Какая вам разница? — недоумевает Шварц, слегка картинно недоумевает. Первая ассоциация была правильной. Арлекин, рыжий клоун. Бьет дубинкой и плакать не дает… а полисменов так и просто убивает.
— Вы меня разбудили, — полковник теперь само терпение, сама резонность. — Вы взорвали мой кабинет. Вы осквернили памятник людям, которые стоили много больше вас. Вы хотели меня разозлить. У вас получилось. Да, кстати, а еще вы оба обманули мое доверие. Но если вы сдадитесь сейчас, я, может быть, не выстрелю.
— Ах, па-амятник? Так сказать, вечный огонь? — издевательски выговаривает Шварц, и он не только дразнит зверя, он еще и действительно задет. — Вот это?
Палец щекочет шею Анаит, извлекая тяжелую — металлический корпус, — флэшку на цепочке из-под воротника.
— Вы, может быть, скажете, что там — а коллеги послушают, — кивок в сторону шлейфа, прижавшегося к стене… — Им будет интересно.
Однажды Анаит рассказали, как охотятся на медведя с рогатиной. Главное его ранить, а дальше только держи рогатину, не выпускай из рук, упри в землю и держи. Оскорбленный зверь сам навалится и наденется всем телом на клинок. И будет яростно рваться вперед, углубляя и расширяя рану. И упрется в перекладину. Он все сделает сам, только держи и не бойся когтей, которые не достигают охотника на считанные сантиметры.
— Что там — не ваше дело. И не дело коллег. Я имел право хранить здесь все, что я хочу. Я здесь сам экспонат. А вам права брать никто не давал. У вас есть две минуты. Больше не дам. Я не мальчик, у меня рука устанет. Думайте быстрее.
— Что хотите? И инструменты шантажа? Сколько раз вы натравливали Личфилда на ваших собственных выпускников, на тех, кто не торопился исполнять ваши просьбы?
— Моя обязанность — защищать университет. И от брака тоже. Сначала брака было много.
— Да-а уж, — с искренней застарелой ненавистью отвечает Шварц, но и ненависть у него слегка ерническая. — Защитник вы, Моран. Личфилда вы пугали изменой и интригами корпораций, Ученый совет — Личфилдом и закрытием филиала, студентов — отчислением, Смирнова — что ликвидируете его любимчиков. Это вас тоже иезуиты заставляли?
Если бы голоса были видны, этот оставлял бы после себя мутные радужные следы.
— У вас осталась минута. — шипит Моран, — Используйте ее, чтобы подумать. Вы ели из моих рук. Все эти годы. Вам нравилось. Теперь вы хотите продать меня и дело. Кто вас купит, шавки? Тряпки. Ничтожества.
Ненависть за спиной становится раскаленной, расплавленной, едва удерживается в домне.
В глубине у входа в зал, на краю зрения — какое-то смутное движение. Моран его не видит, а Анаит не хочет всматриваться, чтобы не выдать взглядом. Кто-то там пришел, Может быть, кто-то способный развязать дурацкий узел. Полковнику надо, чтобы они сдались, добровольно и бескровно. Не потому что его волнует будущее — потому что он хочет победить.
— Браво, браво! Королева моя, вы подумали?
Анаит вздыхает. Инспектор Гезалех сделала бы шаг вперед. Отдала полковнику победу, последнюю. Она бы позволила. Потому что не хочется смотреть, как с человека слой за слоем срывают лицо, оставляя ему только бесконечное самовлюбленное безумие, не хочется в этом участвовать. Но она — полномочный представитель Джона в этом вертепе. Она — Сообщество.
— Опустите оружие, — говорит она, — пожалуйста. Я вас очень прошу. Иначе вас схватят — таким. Или убьют — таким.
Дуло теперь смотрело ей в лицо, но только потому, что в лицо ей смотрел и Моран. Она знала, что ему хватит и доли секунды, чтобы сместить прицел сантиметров на пятьдесят ниже, в корпус, и он не промахнется. Тут промахнулся бы только новичок: шагов пятнадцать, а мишень крупная, как в тире.
