Стивен Левитт, Стивен Дабнер - Суперфрикономика
Проверить эту гипотезу не так-то легко. У нас нет возможности сравнить между собой группы детей, смотревших или не смотревших телевизор. Но дети, прилипшие к телевизору, будут отличаться от других детей по множеству факторов, вне зависимости от того, что именно они смотрят.
Возможно, более точная стратегия будет заключаться в сравнении между собой городов, в которые телевидение пришло в разное время.
Ранее мы уже писали, что появление кабельного телевидения в разное время в различных районах Индии привело к столь значительному эффекту, что стало возможным адекватно оценить влияние телевидения на жизнь индийских женщин в сельскохозяйственных районах. Развитие телевидения в США шло еще менее равномерно. Во многом это было связано с четырехлетним мораторием на открытие новых станций (с 1948 по 1952 год), объявленным Федеральной комиссией по коммуникациям и направленным на перестройку спектра транслируемых каналов.
Некоторые регионы США начали получать телевизионные сигналы в середине 1940-х годов, а в других телевидения еще не было и в 1950-х. Данные подтверждают наличие значительных расхождений в уровне преступности в различных городах в зависимости от того, насколько быстро туда пришло телевидение. Перед появлением телевидения уровень преступности в различных городах был сопоставимым. Однако к 1970 году в городах, куда телевидение пришло раньше, уровень преступности почти в два раза превысил уровень второй группы. Что касается преступлений, связанных с собственностью, то в городах с более ранним приходом телевидения этот показатель был несколько ниже по сравнению с другой группой в 1940-х годах, однако в конце концов вырос значительно сильнее, чем в другой группе.
Возможны, однако, и другие различия между городами, куда телевидение пришло раньше или позже. Чтобы преодолеть влияние этого фактора, мы можем сравнить детей, родившихся в одном и том же городе, скажем, в 1950 и 1955 годах. То есть мы берем данные по городу, в который телевидение пришло в 1954 году, и сравниваем между собой две возрастные группы: тех, кто не имел доступа к телевидению в первые четыре года жизни, и тех, кто мог смотреть телевизор с момента рождения. В связи с тем, что процесс проникновения телевидения носил прерывистый характер, разрыв между возрастными группами, выросшими без телевизора и с телевизором, сильно меняется от города к городу. Это заставляет нас внимательно оценивать, в каких городах рост преступности начинался раньше, чем в других, а также обращать особое внимание на возраст преступников.
Так оказало ли появление телевидения сколь-нибудь важное влияние на уровень преступности в отдельно взятом городе?
По всей видимости, да. Каждый дополнительный год, имевшийся для общения с телевизором у подростка пятнадцати лет, приводит к 4-процентному росту числа преступлений, связанных с собственностью, и к 2-процентному росту числа арестов, связанных с преступлениями против личности. По данным нашего анализа, влияние телевидения на рост преступности в 1960-х годах привело к 50-процентному росту количества преступлений против собственности и к 25-процентному росту количества тяжких преступлений.
Почему же телевидение обладает столь мощным эффектом?
Наши данные не дают точного ответа. Чаще всего этот эффект проявляется в группе детей, имевших возможность смотреть телевизор с момента рождения до четырех лет. Поскольку большинство детей в этом возрасте не смотрят передачи со сценами насилия, проблема заключается не в содержании передач.
Возможно, дело в том, что дети, смотревшие много телепередач, не могли научиться нормальной жизни в обществе либо не умели развлекать себя другими способами. Возможно, телевидение заставляло неимущих хотеть вещи, которые есть у более зажиточных людей, даже если это было связано с кражами или другим неправомерным завладением имущества. Возможно, проблема вообще не была связана с детьми; не исключено, что мамы и папы в какой-то момент почувствовали, что им гораздо интереснее смотреть телевизор, чем заботиться о детях.
Возможно, телевизионные передачи, транслировавшиеся в первые годы развития отрасли, поощряли преступное поведение. К примеру, героями популярного шоу «The Andy Griffith Show», стартовавшего в 1960 году, были дружелюбный шериф, никогда не носивший с собой оружия, и его экстравагантный и неловкий помощник по имени Барни Файф. Не исключено, что потенциальные преступники, наблюдавшие за жизнью этих двух персонажей, постепенно приходили к умозаключению о том, что полиции вообще не стоит бояться.
Как общество в целом, мы признаем, что среди нас всегда будут отщепенцы, склонные к совершению преступлений. Однако это все равно не объясняет, почему соседи Китти Дженовезе — вменяемые и хорошие люди — отказались ей помочь. Каждый из нас ежедневно является свидетелем актов альтруизма, больших и малых (иногда и мы сами совершаем добрые поступки). Так почему же никто из жителей Куинса не совершил добрый поступок в ту ночь?
Ответ на этот вопрос, скорее всего, лежит вне экономической плоскости. Да, экономисты охотно говорят о кризисах ликвидности, ценах на нефть или даже о производных ценных бумагах — но как насчет социального поведения и добрых поступков? Думают ли экономисты об этом?
На протяжении столетий ответ на этот вопрос был отрицательным. Однако примерно в то же время, когда произошло убийство Дженовезе, несколько экономистов-отступников занялись глубоким изучением этих вопросов. Главным среди них был Гэри Беккер, про которого мы уже рассказывали выше в предисловии к книге. Не желая ограничиваться вопросами оценки экономических вариантов действий людей, Беккер решил добавить в оценку чувства, лежащие в основе их решений.
Некоторые из наиболее интересных исследований Беккера были связаны с темой альтруизма. К примеру, он утверждал, что человек, преследующий исключительно личные интересы в сфере бизнеса, может проявлять альтруизм по отношению к своим близким, — однако Беккер (который все же оставался экономистом) делал оговорку, что даже в семейных отношениях альтруизм может содержать в себе стратегический элемент. Несколько лет спустя экономисты Дуг Бернхейм, Андрей Шлейфер и Ларри Саммерс смогли эмпирически подтвердить точку зрения Беккера. С помощью данных долгосрочного исследования, проводимого правительством США, они показали, что дети чаще посещают своего престарелого родителя в доме престарелых в том случае, если ожидают получения от него значительного наследства7.
Стоп, скажете вы: может быть, дело заключается в том, что представители младшего поколения богатых семей попросту больше заботятся о своих престарелых родителях?
Это возражение имеет рациональное зерно — и в этом случае стоило бы ожидать, что если в зажиточной семье лишь один ребенок, то он будет особенно заботлив. Однако данные показывают, что если в зажиточной или богатой семье есть всего лишь один выросший ребенок, то роста числа посещений не происходит; для этого необходимы как минимум двое. А это может означать, что дети часто приезжают к родителям вследствие конкуренции между собой за родительское наследство. То, что на первый взгляд воспринимается как обычный семейный альтруизм, на самом деле может представлять собой своеобразную форму заранее уплачиваемого налога на наследство.
Правительства некоторых стран, способные внимательно следить за изменениями в мире, сделали еще один шаг вперед и юридически обязали совершеннолетних детей посещать своих престарелых пап и мам и поддерживать их другими способами. В Сингапуре, например, принят специальный закон, известный как Акт о поддержке родителей (Maintenance of Parents Act).
Тем не менее люди часто кажутся чрезвычайно альтруистичными, причем не только по отношению к своей семье. Особенно щедры американцы, которые ежегодно жертвуют различным благотворительным организациям около 300 миллиардов долларов, что составляет больше двух процентов ВВП страны8. Вспомните хотя бы какое-нибудь недавнее землетрясение или ураган, унесшие жизни многих людей, и обратите внимание, насколько быстро группы «добрых самаритян» устремились туда, желая помочь как деньгами, так и своим временем. Но почему?
Экономисты традиционно предполагали, что типичный человек принимает рациональные решения, основанные на своих личных интересах. Так почему же этот рациональный субъект — которого принято называть Homo economicus — готов отдать часть своих с трудом заработанных денег кому-то другому: человеку, с которым он незнаком, который живет в месте с совершенно непроизносимым названием и который не может дать в ответ ничего, кроме теплой дружеской улыбки?
Основываясь на работах Гэри Беккера, новое поколение экономистов решило, что пришло время изучить роль альтруизма в мире в целом. Но как? Как мы можем отличить альтруистические действия от действий в личных интересах? К примеру, если вы помогаете соседу восстановить сгоревший амбар, то делаете вы это просто потому, что обладаете высоким уровнем морали, или потому, что чувствуете, что в один прекрасный день может сгореть и ваш собственный амбар? Когда щедрый спонсор переводит миллионы долларов университету, в котором учился, то чем вызваны его действия: стремлением помочь развитию науки или желанием увидеть свое имя выбитым на мемориальной табличке на стене университетского стадиона?
