Валерий Елманов - Царская невеста
Ну словно нищенка на паперти, которая от голоду умирает. А в глазах слезы. И главное — знала на что давить. Не любви — жалости просила.
Да что я, истукан каменный?!
И я… пожалел.
От души.
Как только мог.
Чего уж тут. А то и впрямь девчонке нечего будет вспомнить.
Лишь когда забрезжил рассвет, она вернулась к себе на третий этаж, успев напоследок похвалить меня. За смелость. Вообще-то я о том совсем не думал, и только потом до меня дошло, что она еще в середине ночи своими громкими стонами и еще более громкими криками должна была поднять на уши весь странноприимный дом. Ну ладно няньки — они хоть и жалуются на плохой сон, а на самом деле их разбудишь только из пушки, но почему молчали караульные?!
Оказывается, юная негодница-греховодница еще вечером ухитрилась выкрасть мою фляжку с сонным настоем, перелить его в свою посудину, заново залить флягу водой и вернуть на место, чтобы я ничего не заподозрил. Когда и как успела она все это провернуть — понятия не имею. Мало того, отвлекая мое внимание, она, сославшись на бессонницу, самым нахальным образом сразу после ужина попросила у меня ложечку настоя. То-то будущая монахиня так лукаво улыбалась, когда я ей наливал из фляги в ложку. И ведь я ничего так и не заметил — то есть воду она приготовила не простую, а заранее настоянную на каких-то травах.
И лишь потом, окончательно усыпив мою бдительность, она влила украденное снотворное в жбан с хмельным медом, из которого щедрой рукой попотчевала не только караульных, но и на всякий случай своих мамок с няньками. Словом, всех за исключением меня. Когда она успела — уму непостижимо, но факт остается фактом.
Только в одном она меня обманула. Насчет единственной ночи. Оказывается, в «критические дни» женщин постригать не принято. Вот царица на них и сослалась. На самом-то деле их не было — это я вам точно говорю, но откуда это знать матери-игуменье. Так что не одна ночка у нас была, а как в сказке — три.
После завтрака она выгоняла нянек из опочивальни, заявив о желании побыть одной. Дескать, хочет начать привыкать к уединению монастырской кельи и, пока есть время, замолить все грехи, что у нее скопились. Обманывала, конечно. На самом деле она спала. Сладко-сладко. Но на обед выходила, как восторженно заметила одна из нянек, и впрямь просветленная от молитв. Особенно светились у нее глаза. Мягко, ласково и… счастливо.
Вот только припухшие от поцелуев губы… Но Анна и тут нашлась, причем в первый же день, заявив, что решила истязать тело подобно великомученицам, кои жили в старину, потому нешадно их кусает, а скоро и вовсе наденет на себя рубаху из рогожи, а под нее вериги. И ведь верили бабки, что она так и сделает. То и дело, глядя на нее с умилением, крестились и приговаривали:
— Святая. Как есть святая у нас матушка.
У них даже заходили споры о том, кем ее сделает церковь после смерти: просто святой, преподобномученицей, учитывая, что она монахиня, просто мученицей или страстотерпицей. Да какие горячие дебаты велись — чуть ли не в волосы друг дружке вцеплялись. Хорошо, что у ее величества всегда была наготове примирительная микстура. Только ею она их и успокаивала по вечерам. До утра. Заодно и весь мой караул.
А будущая страстотерпица тут же шмыг по коридору — и в мою келью. За новой порцией страстей.
Кстати, кое-какие детали из ее рассказов навели меня на некие размышления — не иначе как и тут приложил руку мой тестюшка, поскольку государь резко охладел к Анне еще на подъезде к Новгороду, на следующий день после того, как встретил по дороге князя Андрея Тимофеевича Долгорукого, ударившего челом на своего соседа по поместью.
Князь его к себе в шатер пригласил. Государь согласился заглянуть. А на другой день ввечеру я его признать не смогла — словеса сквозь зубы цедит, смотрит вприщур, словно не на тебя, а вдаль куда-то, и все ему не так, все не эдак, — жаловалась Анна, прижавшись ко мне своей пышной грудью.
А я лежал и думал: «Ну какие ж все-таки женщины бывают мерзавки». Это я про Светозару. А вы думаете — совпадение? Допускаю и такое, но девять из десяти за то, что это ее работа. Больше некому. Не знаю как насчет порчи и сглаза, но что касается всяких отсух, придется признать — есть что-то такое на свете. Существует. А подлая Светозара это знает и вовсю пользуется. Каким образом происходит процесс отворота, сказать нельзя, и остается успокоить себя мыслью, что наука всерьез за этот феномен не бралась, вот он и остается пока загадкой.
«Все проходит», — написано на перстне царя Соломона. А на внутренней стороне перстня дополнение: «Пройдет и это». Нет-нет, я имею в виду не свой, с лалом — на нем только загадочные знаки, а тот, о котором рассказывают легенды. Очень глубокомысленные слова. Закончилась и наша третья ночь.
Простились мы с Анной хорошо.
Славный ты мне дар преподнес, — задумчиво сказала бывшая царица на исходе нашей третьей ночи. — Я ведь и впрямь помышляла руки на себя наложить. Мыслишь, устерег бы? Да нипочем. Для того и настой у тебя утащила. И напоила всех тоже для этого — чтоб никто не помешал. А потом тебя вспомнила и решила — дай-ка загляну. Уж больно ты на всех прочих мужиков не похож. А мне все одно — грехом больше, грехом меньше. Если б оттолкнул, как хотел поначалу, — ей-ей, все бы выпила. До донышка. Спас ты меня своей лаской.
— А теперь? — осторожно спросил я.
Ну уж нетушки, — улыбнулась она и озорно подмигнула. — Теперича, опосля того небушка, кое ты для меня яхонтами с латами усыпал, мыслю — поживу покамест. Я еще и ирода ентого переживу, — пообещала она зло. — Да не токмо переживу, а дождусь, чтоб и кости его поганые сгнили[25].
Имя «ирода» я у нее спрашивать не стал — и так знаю. К тому же она почти сразу, судя по мечтательной улыбке, сменившей злость, забыла о нем.
А чтоб еще крепче помнилось, я себе и имечко возьму в честь твоего подарка — Дарья. Чай, царице, хошь и бывшей, в выборе перечить не станут. Тебе ж одно молвлю — завидую я ладушке твоей. Как представлю, что у ней не три ночи, вся жизнь такая будет, — слезы на глазах. Нет-нет, ты не помысли, что злобствую, — тут же встрепенулась она, решив, что я могу неверно истолковать ее слова. — Я ж по-доброму. Я теперь за вас молиться стану, чтоб счастливы были и ты, и она. Как ее имечко-то?
Мария, — сказал я, немного помедлив.
Вот за Константина да Марью и стану богу поклоны бить. Сказывают, от христовых невест просьбишки прямиком господу в уши летят — авось и мою услышит о счастьице вашем. Вишь как ладно — ты мне, выходит, и с этим подсобил, а то я раньше и не знала, за кого молиться.
— За себя, — тихо произнес я.
Ты еще скажи — за него, — слабо улыбнулась она. — Себя мне токмо отпевать осталось, а это негоже — другие для такого сыщутся. Нет уж, я за вас. Ну и ты, коль вспомянешь ненароком, поставь свечу святым угодникам. Токмо молись не за инокиню Дарью — лишнее оно, а за то, чтоб они тебя во сне мне ниспослали.
Я… заеду еще, — пообещал я. — Обязательно заеду.
Не надо, — мотнула она головой. — Одно переживание, а проку никакого. Пусть уж разом все кончится. И провожать меня не ходи. Не хочу, чтоб ты на моем постриге был и в рясе меня зрил. Лучше такой запомни, ладно?
И ушла.
Навсегда.
Я сдержат слово. Слегка удивленному таким отсутствием контроля с моей стороны подьячему Телепню Наугольному я заявил, что царица на кресте поклялась вести себя достойно, лишь бы моя рожа не маячила перед ее глазами — уж больно обрыдла за время путешествия.
— Да нешто ты виноват, князь-батюшка, — робко попытался утешить меня Наугольный. — Не по своей воле бдил — повеление государево сполнял. Зато теперь царь беспременно тебя наградит. — И грустно вздохнул.
Оставаться тут ему явно не хотелось.
«Наградит… за свои рога, — улыбнулся я и задумался. — А интересно, был ли хоть один смельчак, который наставил Иоанну Васильевичу сие ветвистое украшение?» И пришел к выводу, что вряд ли. Уж очень дорогую цену пришлось бы платить, если б выплыло наружу. Это только в легендах за ночь с Клеопатрой мужики готовы были отдать жизнь, а в реальности все предпочитают расплатиться подешевле.
Кстати, никакого чувства стыда или раскаяния я перед царем не испытывал. Дурак он, вот и все. Тоже мне нашел бесчувственную колоду, как отзывался об Анне. Все равно что увидеть спящую на дереве пантеру и решить — раз не шевелится, значит, перед ним ленивец. А ты будить-то ее пробовал, Ваня? Ах нет? Тогда это твое личное горе. А я разбудил, потому авторитетно заявляю: никакой это не ленивец, а самая настоящая пантера. Та еще Багира! И точка!
Кстати, там же мне довелось повстречаться с одной из своих старых знакомых, хотя не скажу, что эта встреча принесла мне радость…
Глава 8
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ И НОВЫЕ ПЛАНЫ
Честно говоря, я поначалу и не узнал Агафью Фоминишну, супругу царского печатника Ивана Михайловича Висковатого, а ныне смиренную инокиню Александру — помимо плохой памяти на лица добавилась и еще одна уважительная причина: женщина за какие-то два года разительно изменилась. Помимо того, что тело ее изрядно исхудало, так вдобавок лицо покрылось сетью мелких морщин, а кожа приобрела коричневый, пергаментный оттенок. Даже глаза и те изменились, став блекло-мутными, не пойми какого цвета.
