Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых
— Но это же… — Бельский не сумел скрыть удивления, смешанного с возмущением и сочувствием коллеге и начальнику. — Это же применяется настолько редко! Это же, по сути, едва замаскированная диффамация[239], грубый намек. Могли, мол, лишить чина и отдать под суд, да уж ладно, не будем сор из избы выносить. Я не имею особых оснований трепетно любить господина Рыкунова…
— Я в курсе, — вставил Чекменев.
Прокурор предпочел его не услышать.
— Однако не следовало бы, не следует так поступать!
— А если я скажу, что в предыдущей части своей инвективы[240] вы, вольно или невольно, оказались правы? И господину прокурору есть что предъявить и данный вариант для него — меньшее из зол?
Бельский одновременно пожал плечами и развел руками.
— Таким образом, данная нравственная проблема снята. А вы, в свою очередь, на вакантный пост утверждаетесь. И будете занимать его пожизненно или — пока не надоест. В полном соответствии с вашими убеждениями надзирать за соблюдением законности в возрожденной Российской империи, утирать, как любил выражаться государь Николай Павлович, слезы всем униженным и оскорбленным…
— Но для этого…
— Разумеется, Василий Кириллович, разумеется, — искренне развеселился Чекменев. — Вам придется предпринять некоторые действия. Вопрос лишь в том, сообразуются они с вашими убеждениями или нет…
Только так и следует вести себя с отягощенными принципами интеллигентами, очень любящими рассуждать о нравственности, идеалах, правах личности, но всегда охотно пользующимися благами, проистекающими из безнравственных поступков, совершенных другими. Жалкими, ничтожными и беспринципными личностями, которые, к слову сказать, губят свою бессмертную душу тоже ради идеалов, по той или иной причине без некоторого нравственного релятивизма принципиально недостижимых.
— Точнее же — всего одно действие. В ближайшие дни наш премьер, господин Каверзнев, соберет экстренное заседание Думы, на котором объявит, что в связи с уже происходящими в Привислянском крае событиями и угрозой возникновения чего–то подобного в Лифляндии, Эстляндии, Курляндии и Великом княжестве Финляндском, равно как и на южных рубежах нашего богоспасаемого Отечества, крайне необходимо ввести в стране военное, особое, а лучше всего — осадное положение. При соответствующей работе с парламентариями таковое предложение должно пройти.
Тут же, основываясь на пунктах таких–то и таких–то Конституции, текущего законодательства, наш премьер объявляет о приостановке деятельности Думы как раз на период означенного положения. С полным сохранением депутатам оклада жалованья и привилегий, а то и с их повышением, если они согласятся единовременным актом приравнять себя к участникам боевых действий. Герои, грубо говоря, тыла и невидимого фронта. Год за три, одним словом.
И в заключение, уже от себя лично, господин наш Каверзнев, за которым останется пост, в некотором смысле аналогичный Местоблюстителю Престола, то есть — последнего хранителя демократии и парламентаризма, предложит временно, безусловно, временно, только до минования надобности, вручить бразды правления охваченной смутой Державой единственному, кто сможет их удержать недрогнувшей рукой.
Вы поняли, о чем я говорю, любезнейший Василий Кириллович? Ваша задача, основываясь на Русской Правде Ярослава Мудрого, да–да, прямо–таки с нее начиная, на нашей Конституции, а заодно, если потребуется, вспомнив и о юридических прецедентах тысяча шестьсот тринадцатого года (да помилуйте, не мне же вас учить), обосновать полную законность такого акта.
Олег Константинович, как это делалось и в Риме, и на Руси кое–когда (при Иване Грозном, например), назначается военным диктатором с возвращением ему, тоже на полгода, императорских прерогатив.
Одновременно Премьер, Диктатор и Генеральный прокурор, все втроем, торжественно обещают и клянутся народу российскому (можно — в присутствии Патриарха, Духовного управителя мусульман и Главного раввина), что, после того как мятежи будут подавлены, воцарится на нашей земле мир и в человецех благоволение, все вернется на круги своя… В лоно, я бы сказал, истинного народоправства, последнее время на западный манер и не совсем точно именуемого «демократией».
Бельский неотрывно смотрел в лицо юродствующему генералу, мучительно пытаясь понять, в чем же тут главный подвох. Что он имеет место, Василий Кириллович не сомневался. Но — вопроса задать не спешил.
Чекменев тоже ухмылялся слишком уж цинично. Это входило в его план. Всеми силами спровоцировать человека, а когда (и если) он сорвется, тогда и явить ему свое истинное лицо. Предварительно получив представление о том, как выглядит эта же часть тела у собеседника.
— И дальше? — только и спросил прокурор.
— Дальше — ничего. Просто вместо отложенного заседания Думы через те же полгода соберется Земский собор. Совершенно как в ранее уже мною упомянутом тысяча шестьсот тринадцатом году. Лучше всего — в Костроме. В Ипатьевском монастыре. Для связи времен как бы. А ваша задача, Василий Кириллович, будет не слишком и сложная. Пролистать соответствующую литературу по специальности, неубиваемые доводы найти, чтобы и на этом этапе реализации ни один оглашенный[241] не смог вокруг нашей благородной затеи гнусную кампанию раскрутить…
Посидели, помолчали. Бельский пыхал сигарой чересчур нервно, Чекменев, напротив, плавно и не спеша. Добавил в бокалы темно–розового, изысканно пахнущего вина.
— Вы же понимаете… — начал прокурор.
— Понимаю, — тут же откликнулся генерал.
— Да ничего вы не понимаете! Разумеется, все, что вы предлагаете, я сделаю. И обоснования найду, и формулировки. Потому что это действительно соответствует моему пониманию блага Отечества и духа российских законов не нарушает. Но ведь…
— Что — ведь? Просветите. Может, я чего недопонимаю?
— С точки зрения международного права, содержания десятка пактов, протоколов и соглашений, подписанных Россией в рамках Организации Объединенных Наций, Тихо–Атлантического союза, иных межправительственных организаций, все это будет совершенно нелигитимно. И вызовет глубокий политический кризис… С трудно предсказуемыми последствиями.
— И только? Если позволите, я рассею ваши опасения. Но лишь после того, как вы ответите — предложение принимается? Согласитесь, если вы, выслушав мои доводы, вдруг откажетесь, мне будет трудно, по крайней мере, до того, как мы подберем другого человека и сделаем то, что собираемся, предоставить вам свободу в полном объеме…
Бельский не слишком удивился.
— Значит, арест?
— Точнее — интернирование[242].
— Хорошо, Игорь Викторович. Я принимаю ваше предложение. Готов занять пост Генерального прокурора России пожизненно, с правом добровольного ухода в отставку по взаимному согласию, после исполнения принятых на себя обязательств. С сохранением мундира и пенсии. Пункт третий в отношении меня применяться не может ни в коем случае.
— Четко сформулировано. Сразу видно, что имею дело с юристом. Контракт подписывать будем?
— Вполне полагаюсь на честное слово вас и Великого князя, которое, надеюсь, он мне даст при утверждении в должность.
— Принимается. Теперь, раз мы пришли к согласию и вы теперь уже куда как важнее и главнее меня будете, слушайте. Международный резонанс нас совершенно не интересует. По–солдатски выражаясь, плевать мы на него хотели. Потому что возрожденная Российская империя намеревается денонсировать абсолютно все ранее заключенные договора и обязательства. И начать все с чистого листа. Пересмотреть всю предыдущую дипломатическую историю с позиций жесткого национального прагматизма. Наше геостратегическое положение, военная мощь, а главное — нынешняя международная обстановка это вполне позволяют.
— Да–а… — Бельский, кажется, хотел сказать что–то еще, но в последний момент решил воздержаться. — Что ж, бог в помощь. — И размашисто перекрестился.
Чекменев на собственном автомобиле довез прокурора до его городской квартиры, посоветовал, не теряя времени, начинать готовить необходимые юридические материалы и проекты первоочередных указов, тепло с ним распрощался и велел водителю ехать в Кремль.
— Осмелюсь доложить, ваше высочество, основные проблемы, кажется, решены. Если господин Каверзнев в последний момент не отработает задний ход…
Князь, успокоившись, многое обдумав, давно уже простил Чекменева, даже, пока не говоря этого вслух, был благодарен за то, с какой решительностью любимый клеврет[243] вскрыл гнойный нарыв, способный еще долгие годы отравлять здоровый организм империи своим вялым гниением. И принимал он его в «малой гостиной», из окон которой видны Манежная площадь, гостиница «Националь» и устье Тверской.
