Этнос. Стигма - Павел Сергеевич Иевлев
Андрий — единственное, что хоть как-то примиряет меня с творящимся вокруг кошмаром. Восьмилетний сын, с которым мы всё его детство виделись урывками и на бегу, оказался умным, храбрым, волевым и не лишённым чувства юмора пацаном. Теперь мы проводим вместе свободное время, и это время прекрасно. Я читаю ему сказки и рассказываю серьёзные вещи, перед сном мы болтаем о том о сём, и нам не скучно друг с другом. Отличный парень растёт, мать его прекрасно воспитала. Катрин лучшая.
Я смотрю в его синие глаза и утверждаюсь в своём упорстве — нет, я никому его не отдам. Если мир не может сосуществовать с моим сыном, то в жопу мир.
* * *
Мы продержались почти год. Не знаю, сколько обычно длятся коллапсы, может, это и не рекорд, но для меня он прошёл, как для трюмного матроса на пароходе с дырявым днищем. Я света белого не видел, только метался туда-сюда, затыкая течи. Человек, которого я теперь вижу в зеркале, пугает. Какой-то безумный замотанный старик с лютыми глазами убийцы и непроходящим оскалом защищающего потомство хищника. За этот год я почти полностью поседел и с утра выгляжу небрежно оживлённым трупом. Но мне казалось, что я справляюсь. Что вот-вот. Что у мира силы кончатся раньше, чем у меня.
Война, которая сначала казалась бедствием, оказывается, была благом. Она сжигала агрессию и утилизировала безумных. Тот, кто однажды просыпался с мыслью «убивать-убивать-убивать», знал, куда идти, чтобы получить винтовку, патроны и цель. Таких было чем дальше, тем больше, но до поры окопов хватало на всех. Топливо для этого очищающего костра обходилось дорого — удерживать военные заводы от распада технологических цепочек, решать проблемы сырья и кадров было сложно, но я справлялся.
А потом война кончилась.
Возможно, мы даже победили, не знаю. Просто на ту сторону окопов однажды не подошли подкрепления. Иссяк поток людей и патронов, воевать стало не с кем. Я, замотанный текущими проблемами до потери себя, не сразу понял, что случилось, но люди, которым некого стало убивать, подождали, потом подождали ещё, а потом развернулись и пошли по домам. Это не было даже дезертирством, потому что на фронте давно уже были одни добровольцы, не приносившие никому присяги. Последний год это не было даже «фронтом», потому что никто не пытался его прорвать и наступать дальше. Просто место, куда люди приходят убивать друг друга. И вот это место сломалось, разочарованные пользователи взяли свои винтовки и разбрелись кто куда.
Каюсь, сначала при этом известии меня охватила глупая радость: «Война кончилась!» И только потом я осознал последствия. Война, оказывается, была единственным государствообразующим фактором, придающим Меровии хотя бы призрачный смысл существования. Государство было структурой, ведущей войну. Все делалось ради войны: растили еду, добывали металл и уголь, производили патроны, поддерживали в рабочем состоянии дороги. Вся управляющая вертикаль была заточена под обеспечение одного процесса — войны. Не стало её, и всё рассыпалось.
«Зачем это? Ведь война кончилась…» — сказал мне равнодушно управляющий завода. Бросил на стол отчёты и ушёл.
«Так война-то кончилась! — недоуменно пояснил начальник станции, которого я едва не расстрелял за дезорганизацию движения. — Куда ехать-то теперь?»
Такое впечатление, что из людей вынули последний стержень, удерживающий их в рамках осмысленной деятельности. Зачем это всё, если война кончилась? Они разучились жить без войны. Непонятно, что делать и зачем, если не ради фронта. Государственная власть развеивалась по ветру, и удержать её было невозможно, потому что держать стало нечего. В обществе исчезла цель, и это стало последней соломинкой, сломавшей его условную целостность. Фактически, Меровия перестала быть страной, оставшись только территорией. Ничего больше не работало — ни суды, ни армия, ни промышленность, ни транспорт, ни торговля, ни финансовая система. Деньги потеряли ценность. Преступления перестали быть таковыми за отсутствием действующих законов. Доехать от города до города можно только на моём бронепоезде, который везёт с собой запас рельсов и бригаду дорожных рабочих, восстанавливая размытые насыпи, убирая упавшие на пути деревья и расстреливая из пулемётов банды разбойников. Но даже добравшись до очередного завода, я находил там только разграбленные и заброшенные цеха. Вся та система промышленности — добычи, производства, логистики, хранения и сбыта, на выстраивание которых я потратил годы жизни и которую держал всё это время немыслимым напряжением сил, воли и жестокости — всё просто исчезло. Это было, как минимум, обидно.
* * *
Телеграф перестал работать одним из первых, так что о Кровавой Погибели мы узнали, когда уже стало поздно. С фатальным запозданием стало понятно, почему прекратилась война, — Киндур и Багратия притащили из колоний какую-то жуткую заразу и начали от неё массово вымирать. На фронт идти у них просто некому.
Я не знаю, что это за болезнь. Я участковый педиатр и военврач, а не эпидемиолог. По симптоматике эту инфекцию я бы, пожалуй, отнёс к геморрагическим лихорадкам. Начинаясь как обычная вирусная инфекция — повышение температуры, слабость, мышечные и суставные боли, ангинозные симптомы, — на пятый-седьмой день она переходила в стадию обострения со рвотой и диареей, за которыми начинались признаки развития внутренних кровотечений. Гематомы, кровоизлияния и самое впечатляющее — кровь из всех отверстий тела, включая слизистые глаз. Смерть наступает, как правило, через неделю-две после появления первых симптомов вследствие гиповолемического шока. Это немного напоминает Эболу, но, насколько я помню, та не передаётся воздушно-капельным путём, а Кровавая Погибель — запросто.
Мы всё
