Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– Прошу вас, детективы.
Прихожая сплошь деревянная. Стены закрыты панелями, слева ведущая наверх деревянная лестница, пол, потолок – все из какой-то странной узловатой-свилеватой светлой сосны. Вдоль противоположной входу стены вытянулась скамья из такого же дерева, покрытая пурпурной бархатной подушкой, на которой за годы службы этой мебели образовались потертости от регулярных контактов с вербоверскими задницами.
– Прошу уважаемых детективов подождать здесь.
Произнеся эту фразу, Шмерль вместе с Йоселе возвращаются на пост, оставив Ландсмана и Берко под ненавязчивым надзором третьего Рудашевского, прислонившегося к ограждению лестницы.
– Присаживайтесь, профессор, – предложил этот внутренний Рудашевский.
– Спасибо, не хочу, – отказался Цимбалист.
– Вы в порядке, профессор? – поинтересовался Берко, прижав ладонью предплечье деда.
– Гандбольное поле, – высказывается в ответ Цимбалист. – Кто сейчас играет, в гандбол?
Внимание Берко привлекло что-то, оттягивающее карман его собеседника. Ландсман же повернулся к маленькому ящичку для информационных материалов у самого входа. Он набит красочно оформленными брошюрками двух наименований. Первый вид брошюр называется «Кто такой вербоверский ребе» и сообщает читателю, что он находится в официальном приемном холле, что семья пользуется иным, находящимся с другой стороны дома, как у президента США. Второе издание носит титул «Пять великих истин и пять больших неправд о вербоверском хасидизме».
– Я в кино видел, – комментирует Берко, заглядывая через плечо Ландсмана.
Скрипит лестница, Рудашевский докладывает, как ресторанный лакей о подаче очередного блюда:
– Рабби Баронштейн.
Ландсман знает Баронштейна лишь понаслышке. Еще один вундеркинд, со степенью юриста вдобавок к смихе раввина. Женат на одной из восьми дочерей ребе. В жизни не фотографировался и не покидал острова Вербова, если не верить россказням фантазеров и злоязычников о его вылазках в какой-нибудь тараканий мотель Южной Ситки для расправы над какой-нибудь белой вороной или черной овцой стада.
– Детектив Шемец, детектив Ландсман, я Арье Баронштейн, габай ребе.
Ландсман дивится молодости Баронштейна, усугубленной его моложавостью. Ему явно не более тридцати. Высокий узкий лоб, черные глаза твердые, как осколки могильной плиты. Девичий рот скрывает мужественная соломонова борода с тактичными декоративными проблесками седины, маскирующей несолидный возраст. Баки дисциплинированно и скромно уставились вниз. Выглядит Баронштейн апологетом самоотречения, но одежда выдает пресловутое вербоверское стремление к шику Икры в белых чулках и шелковых подвязках выпуклые, мускулистые. Узкие ступни в вычищенных черных вельветовых шлепанцах. Сюртук явно лишь недавно из-под иглы «Мозес и сыновья» на Аш-стрит. Скромностью выделяется лишь простая вязаная кипа, из-под которой торчит щетка волос, напоминающая проволочный ротор подметальной машины. Лицо его не выражает осторожности и осмотрительности, но Ландсман замечает на физиономии молодого раввина следы тщательно стертых осторожности и осмотрительности.
– Ребе Баронштейн, – бормочет Берко, снимая шляпу. Ландсман повторяет действия Берко.
Баронштейн держит руки в карманах сюртука, выполненного из сатина, с велюровыми отворотами и клапанами на карманах. Он изображает непринужденность, но не так-то просто изображать непринужденность и естественность, удерживая руки в карманах.
– Вы чего-то желаете? – интересуется Баронштейн. Он изображает взгляд на часы, высунув их из рукава хлопковой в рубчик рубашки на период, достаточный для демонстрации надписи на циферблате: «Патек Филипп». – Уже поздно.
– Мы пришли, чтобы побеседовать с ребе Шпильманом, рабби, – сообщает Ландсман. – Если вы так цените свое время, то мы не станем понапрасну задерживать вас.
– Я не о своем времени забочусь, детектив Ландсман. И хочу заявить вам, что если вы собираетесь проявить в этом доме неуважительное отношение и неподобающее поведение, коими уже успели прославиться, то долго в этом доме не задержитесь. Это вам ясно?
– Полагаю, вы меня спутали с другим детективом Меиром Ландсманом. Я же прибыл исключительно для выполнения своего служебного долга.
– Я так понимаю, что вы здесь в связи с расследованием убийства. Могу я поинтересоваться, каким образом это затрагивает ребе?
– Нам нужно говорить с ребе, – настаивает Берко. – Если он решит, что ваше присутствие необходимо, то мы ничего не имеем против этого. Но, не примите в обиду, мы пришли не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы. И не для того, чтобы отнимать ваше драгоценное время.
– Я не только советник ребе, детектив, я еще и его адвокат. Вы это знаете.
– Да, мы знаем это, сэр.
– Мой офис через площадь. – С этими словами Баронштейн подошел к двери и открыл ее, как добросовестный швейцар. Снег обрадовано рванулся в дверной проем, сверкая в свете газового фонаря фальшивым золотом. – Уверен, что смогу удовлетворительно ответить на все ваши вопросы.
– Баронштейн, щенок, сгинь с дороги!
Сам Цимбалист еще держится на ногах, но шапка вот-вот покинет его голову, свалится на пол или в глубины его необъятной дохи, разящей нафталином, водкой и печалью.
– Профессор Цимбалист! – Тон Баронштейна полон достоинства и упрека, но глаза навострились. Он в жизни не видел Цимбалиста проявляющим хоть какие-то эмоции. Этот феномен его явно заинтересовал и потребовал разъяснения. – Воздержитесь…
– Ты рвался на его место – что ж, теперь получил. Как себя чувствуешь? – Цимбалист шатнулся ближе к габаю. Пространство между ними пересекает множество струн, силков, ловушек. Но в этот раз многознатец, кажется, не нашел нужной карты. – Он и сейчас живее тебя, салага, пешка, моська…
И старик рванулся мимо Ландсмана и Берко, вытянув руку не то к балясине лестничных перил, не то к горлу габая Баронштейна. Берко схватил Цимбалиста сзади за пояс дохи и удержал от порыва вперед и на пол. Баронштейн не дрогнул.
– Кто? – спросил Баронштейн. – О ком мы говорим? – Он глянул на Ландсмана. – Детективы, что-то случилось с Менделем Шпильманом?
Впоследствии Ландсман и Берко, разумеется, перебирали события по косточкам, но тогда первое впечатление было такое, что Баронштейн сильно удивился подобной возможности.
– Профессор, – сказал Берко, – спасибо за помощь. – Он застегнул куртку Цимбалиста, пиджак, запахнул доху и перехватил ее потуже поясом. – Вам пора отдохнуть. Йоселе, Шмерль, пусть кто-нибудь проводит профессора домой, пока жена его не спохватилась и не вызвала полицию.
Йоселе подхватил деда под руку и повел вниз по ступеням.
Берко закрыл дверь, отрезал доступ холоду.
– А теперь ведите нас к ребе, советник.
16
Рабби Хескел Шпильман – человек-гора, гигантский опрокинутый торт, гипертрофированный домик из мультика, в котором закрыты окна и оставлен открытым кран на кухне. Его слепил пацан или, скорее, группа малышей, слепых от рождения сирот, никогда человека не видевших. Они присобачили культи рук и ног к культе тела и нахлобучили куда попало калабаху головы. Любой толстосум может обтянуть свой «роллс-ройс» тонкой тканью, просторами шелка и бархата, ушедшими на сюртук и штаны ребе. Потребовались бы совместные мозговые усилия восемнадцати величайших мудрецов истории, чтобы рассудить, порожден ли могучий зад ребе безднами глубин, создан ли человеком или сотворен Богом. Встанет ли он, сядет ли – разницы вы не заметите.
– Предлагаю формулы вежливости опустить, – начинает беседу ребе.
Голос его высок и звучит несколько комично: голос типичного ученого мужа, каковым в былые времена и являлся Хескел Шпильман. Ландсман слышал как-то, что это вроде из-за внутренней секреции. Железы какие-то. Говорили также, что ребе вербоверов, при всей своей громадной массе, блюдет строжайшую диету аскета: бульончики да корешки, да корочка сухая. Но у Ландсмана свое видение, и он представляет ребе в виде шара, раздутого ядовитыми газами насилия и коррупции, видит во чреве монстра башмаки и сердца людей, недопереваренных машиной судопроизводства.
– Присаживайтесь и скажите, что привело вас ко мне.
– Да, разумеется, ребе, – отвечает Берко.
Каждый из них занимает стул перед столом ребе.
Кабинет – ну чисто имперская Австро-Венгрия. Необъятные левиафаны из красного дерева, черного дерева, розового дерева и всякого иного экзотического материала, каждый размером с кафедральный собор столичного города. В углу при двери возвышаются знаменитые вербоверские часы, спасенные из старого дома на Украине. Пропавшие при падении России, всплывшие в Германии, пережившие атомную бомбардировку Берлина в 1946 году и все последующие потрясения. Часы идут против часовой стрелки, и вместо цифр у них первые двенадцать букв иврита в обратном порядке. Возвращение часов ознаменовало поворот в судьбе вербоверского двора и взлет Хескела Шпильмана. Баронштейн занимает позицию справа-сзади ребе, за конторкой, откуда он может наблюдать одним глазом через окно за улицей, другим выбрать какой-нибудь толстый том для демонстрации прецедентов и отыскания оправданий, а третьим, самым зорким, внутренним оком может он следить за человеком, представляющим центр его существования.
