Ц 6 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Аллах акба-ар! — взвился вдруг тонкий срывающийся крик.

Юркий офицерик, шагнувший из строя, вскинул «Калашников» с кошачьей прытью. Гвардейцы-телохраны мгновенно открыли огонь, но пять пуль с зеленым ободком долетели первыми, разрывая грудь незадачливому диктатору.

Саддам и Аббас рухнули одновременно, заливая кровью драгоценные мраморы, вот только убитый смотрел в Вечность с обиженной гримасой, застывшей на искаженном болью лице, а его убийца блаженно улыбался мертвыми губами, словно привечая толпу безотказных гурий.

— А ведь действительно, — хладнокровно молвила Исаева, распробовав пахлаву, — вкусненько.

— Вы истинная супруга воина! — восхитился аль-Бакр, словно не замечая поднявшуюся суматоху. Ершов и пара офицеров пониже званием отшагнули к галерее, держа руки на кобурах.

— Ну, тогда еще кусочек, — решила Марина, прикидывая, позволительно ли мусульманке носить «Беретту» в дамской сумочке…

Вечер того же дня

Московская область, дом отдыха «Верхоталье»

Скоков весьма внятно объяснил дорогу — езжай, дескать, на северо-восток, между Электросталью и Пушкино. Там, говорит, прячутся замечательнейшие, заповедные места, и дом отдыха им под стать. Отгрохали «Верхоталье» для всяких светил науки, вот только зимой ученых туда не загонишь.

«А какие там пирожки… — стонал Ванька, закатывая глаза. — А борщи какие…»

Против такого «вкусного» аргумента я не мог устоять, и выехал в начале первого. На «Ижике». Я правил, рядом со мной царила Рита, а на заднем сиденье шептались и хихикали Аля с Зиночкой. Они, правда, затихли, когда мы проезжали центр — бэтээры на перекрестках и усиленные военные патрули напрягали девчонок. А вид сгоревших машин, разбитые витрины гастрономов да универмагов кого хочешь опустят в минор. И Ритка, молодчинка, комментировала иные сцены из московской жизни — как желтые польские погрузчики «оперативненько» разбирают баррикады, дворники сдирают со стен всякую антисоветчину, а колонны мусоровозок вывозят «революционный» хлам.

Дважды нас останавливали милиционеры в касках и с автоматами, но кагэбэшный пропуск действовал безотказно — мне отдавали честь и желали счастливого пути.

Дорога заняла часа три — и вот он, дом отдыха АН СССР, наше убежище на все каникулы! Внушительная колоннада при входе, высоченные потолки — державный сталинский ампир.

Усадьба для советского дворянства крепко сидела на опушке тихого зимнего леса, а дальше стелились обширные луга, речка, пильчатая кромка черно-синего ельника… Пышные снега укрыли и траву-мураву, и камыши, обещая живительные лыжные прогулки, благолепную тишину и покой. На целую декаду…

Впрочем, мои стариковские мечтанья обсыпались в студенческом наплыве, как новогодняя елка, достоявшая до апреля. Дюжие школяры с физфака и мехмата, из «Бауманки» и Физтеха мигом смели торжественную дрему приюта академиков — гомон и хохот загуляли по обоим этажам. Студиозусы волокли с собой картонные ящики из-под телевизоров, набитые звякающими сосудами — от пива «Жигулевского» до коньяка «Наири» двадцатилетней выдержки. Затарились!

Дом отдыха будто расколдовали, превращая во дворец молодежи — даже чопорная директриса в строгом костюмчике от фабрики «Большевичка» медово улыбалась и хихикала над похабными анекдотами.

Наукоемкое заведение выходило из зимней спячки.

Краснощекие поварихи бравурно гремели кастрюлями и сотейниками, обещая на ужин жаркое и гору выпечки, а непоседливое студенчество направило свою ядрёную энергию в мирное русло — человек тридцать парней и девушек с гиканьем укатили на лыжах. Я выдыхал московскую гарь и суперфосфатные испарения в первых рядах, в авангарде, однако Ритка справлялась лучше моего — там, где я вкладывал силу, напрягая мышцы и срывая дыхание, она скользила изящно и невесомо, как будто паря над лыжней, и смеялась, задористо крича: «Догоняй!»

Ах, какое же это блаженство — вывалявшись в снегу, набегавшись до потери пульса, забраться под душ и мычать от первобытного упоения под тугими, горячими струями!

Фыркаешь, как тюлень, изнемогаешь, силы иссякли, но «полотенце пушистое» протрет до скрипа пылающую кожу — и ты оживаешь! Всплываешь, как будто на волне приятной истомы, готовый утолить и голод, и любовь.

— Пошли? — спросила Рита, прихорашиваясь у зеркала.

— Пошли, — согласился я, любуясь подругой.

Марик еще малость покрутилась, оценивая в отражении новый спортивный костюм, белый с голубым, улыбнулась мне в зеркале, и толкнула тяжелую лакированную дверь. Я вышел следом, беря за руку ожидавшую меня девушку.

— Такого Мишу, каким ты был вчера, — негромко заговорила Рита, — наверное, только Марина и видела. Безжалостного и беспощадного…

— Не преувеличивай, — улыбнулся я, надуваясь внутри от гордости. — Иногда я прощаю врагам своим. Хотя… Может, и зря.

— Не зря! — мотнула девушка влажными волосами. — В каждом человеке намешано всего — и доброго, и злого. Надо только выдерживать баланс между светом и тьмою, скользить по лезвию бритвы! Чтобы и до мерзостей не опускаться, и обиды не спускать. Правильно же? Ой, я совсем забыла тебе сказать! — спохватилась она. — Вчера по этому… по е-мейлу письмо пришло, из Праги, от твоей мамы. Телефоны еще молчали, а ты как раз в магазин побежал… Ну, я и ответила за тебя. Лидия Васильевна жутко волновалась, я и не стала тебя дожидаться, сразу ответила. Написала, что нормально всё, и ты жив-здоров. Так, покуролесили алкоголики, хулиганы, тунеядцы…

— Молодец! — я легонько притиснул Риту и коснулся губами бархатистой щечки. — Мамы не виноваты, что детки у них непутевые…

Сказал — и выругал себя. Вот, зачем девушку расстраивать?

— А моя — ноль внимания… — тихонько пробормотала Сулима, длинно вздыхая. — Даже не позвонила ни разу, как будто и нет меня! Папе я написала вчера — у него на работе есть ЭВМ, а маме… Ох… Даже, если бы знала, куда, не написала бы. Не хочу! Блин-малина… Ой!

— Да ладно, — улыбнулся я.

— Нет, я же тебе обещала, что не буду больше выражаться! Ты, если я сказану чего, по губам мне надавай!

— Сразу?

— Ага!

— Сейчас… — поцелуй вышел не крепким, но долгим.

Мимо прошагала Тимоша, затянутая в длинный теплый халат.

— Хватит лизаться! — хихикнула она. — А то всё остынет!

— Идем уже, — выдохнула Рита, улыбаясь мне ласково и просветленно. В ее глазах цвета поздней ночи я увидел всё, что хотел — нежность, признательность, веру, мечту.

— Пошли скорее, — в моем голосе звучало и легкое, самого удивившее смущение, и дурашливая тревога. — А то эти проглоты всё слопают!

— Побежали! — рассмеялась девушка.

— Всем налито? — возвысил голос Жуков, оглядывая стол. Левую руку, задетую пулей, он держал на отлете, форся ранением.

Я плеснул себе коньяка в рюмашку с потертым золотистым ободком по краю, а Рите и Але, до которой смог дотянуться, коварно подлил «шампусика».

— Что-то Изи не видно, — обратила внимание Сулима. — И не слышно!

Ефимова смешливо прыснула в бокал, похожий на стеклянный пузырь.

— Не устоял! — хихикнула Тимоша. — Развезло!

— Ой, да спит он! — Альбина спешно допила шампанское. — Они всю ночь с Ваней дежурили, — девушка тепло улыбнулась: — Стояли в дозоре! На Юго-Западе постреливали, и на Ленинском. Эти… транспортеры до утра носились по проспекту. Тетя Дуся рассказывала, там целую банду окружили, от милицейских мигалок весь квартал синим светом переливался… Ага…

— А Дюша рано-рано пришел… — негромко проговорила Зиночка, вертя в пальцах допотопную рюмку. — Вся рука в крови, а он улыбается! Довольный такой…

Рита моляще глянула на меня, мои губы дрогнули, и она тут же, с хмельным задором, похвасталась:

— Мишу тоже ранило!

— Ой, больно было? — расширила глаза Ефимова.

— Да пустяки, чиркнуло по плечу, — отмахнулся я, ненароком замечая, что коньячные пары добавили жестам широты. — Рубашку, гады, продырявили. И перепачкалась вся…