Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

Создалась неловкая ситуация. С одной стороны – французская знать, готовая простить и принять обратно в свои ряды, а с другой – парижская общественность, требующая крови!

Пришлось идти на компромисс.

Вялое следствие кое-как быстренько завели, но тут же, ещё быстрее, и свернули. Во-первых, главный обвинитель, так неожиданно объявившийся, вдруг, так же неожиданно и пропал, и нашелся только в Лионе, где уже увлеченно читал лекции по теологии. А во-вторых, главный свидетель – единственный выживший оруженосец герцога Орлеанского – был как-то утром найден в Сене с перерезанным горлом и пустыми карманами… Вероятно, его пытались ограбить.

Таким образом, второе возвращение герцога Бургундского в Париж, если и не было обставлено с той же роскошью, что и первое, по сути, являлось триумфом не меньшим, поскольку лишь один безумный король Шарль не понимал, что возвращается единовластный правитель.

На драгоценном золотом блюде прощеный убийца принес королю перстень с отрубленной руки герцога Орлеанского и, низко склонившись, покаялся:

– Те, кто старался меня оклеветать, подбросили мне его, сир. Никаких прав на этот перстень я не имею, делайте с ним, что хотите.

И даже на колени пал, лицемер этакий…

– Вы имеете право носить его в память об убиенном, кузен, – милостиво ответил король и радостно скосил глаза в сторону жены.

Герцог тут же натянул перстень на короткий, волосатый мизинец и растопырил пятерню, любуясь игрой камней. А королева Изабо, смотревшая на эту сцену со слишком широкой улыбкой, вдруг содрогнулась, представив, как эта рука будет ласкать ее, и возможно, уже сегодня…

Париж

Длинная вереница всадников медленно, как во сне, от которого ещё не все отошли, выезжала из ворот Лувра, будто давая возможность сбегающимся зевакам хорошенько себя рассмотреть.

Король выезжал на охоту, демонстрируя своё здоровье.

Выезд, конечно, был не парадный, но внимания он привлекал не меньше, чем торжественный кортеж по случаю какого-нибудь празднества. Его величество, крайне довольный скоплением своего народа, гордо озирался по сторонам, заставляя толпу сгибаться в поклонах, и не замечал того, что кланявшиеся люди первым делом смотрели не на него, а на нового властителя Парижа – Жана Бургундского, стараясь рассмотреть его получше.

Тот ехал нахмурившись, глядел только перед собой и, держась за поводья одной рукой, другую, сжатую в кулак, упёр в бедро ноги таким образом, что согнутый локоть торчал в сторону, словно острый шип.

Бургундец был недоволен.

Как будто в противовес ему, по другую сторону от короля, в такой же многозначительной близости, ехал недавно возвращённый ко двору граф Арманьякский.

Этот крайне неудобный для герцога Жана человек, недолго оставался уязвимым, потеряв широкую спину своего вчерашнего покровителя Луи Орлеанского. Он быстро сориентировался и нырнул под мощный навес Анжера, откуда, словно феникс из пепла, явился с новым оперением. Да и сам герцог Анжуйский, до сих пор не баловавший двор своими посещениями, что-то зачастил в Париж. И, хотя рук к сытному пирогу власти не протягивал, но стоя за спиной графа, не давал окончательно того отпихнуть.

Ах, если бы не эти подозрения в убийстве! Уж как бы Бургундец тогда развернулся! Со всеми своими полномочиями опекуна, один на один с безумным королем и растерянной королевой… Уж он бы сумел тогда помешать любому, кто полез бы на освободившееся после кузена Луи место. Но вышло, что помешали как раз ему.

Герцог Жан терялся в догадках – кого подозревать? С одной стороны, злодей оказал ему неоценимую услугу, но с другой, он и самого герцога так подставил, что теперь всем честолюбивым замыслам, если и не конец, то верная отставка в долгий ящик! Так кто же мог оказаться так ловок? Карл Лотарингский? Нет, невозможно. Во-первых, у него в Париже нет таких связей, а во-вторых… Во-вторых, Карл – рыцарь. Для него посягнуть на особу королевской крови так же немыслимо, как и прибегнуть к помощи наёмных убийц.

Но, кто тогда?

Герцог Анжуйский? Смешно подумать! Этот вояка не успокоится, пока не перережет половину Италии ради своего Венецианского трона. Так что, грызня за власть в Париже – не его поле деятельности. Да и зачем ему рисковать и тратить деньги на то, чтобы убрать союзника, которого так долго поддерживал?

Герцог Беррийский? Этому о вечности пора думать, а не о политике…

Сам король? Из ревности? Нет, это уже слишком. И хотя в голову безумца всякое может прийти, все же, осматривая в целом картину недавнего происшествия, герцог Жан находил столько неувязок, что версия о королевской ревности выглядела безумнее самого короля. А больше никого и не оставалось. Герцог Бретонский ничего не значит после своей опалы, Алансон весь в долгах, Клевский… О, Господи! Можно перебрать в уме половину Франции, но после каждого нового имени неизбежно вставал вопрос: «А ему-то зачем?» И выходило, что только сам Жан Бургундский имел и возможности, и причины для убийства, но, вот ведь незадача, он-то знал, что не делал этого!

Бургундец повёл шеей и скосил глаза на графа.

Арманьяк радости тоже не источал. И мысли его, хоть и отличные от мыслей Бургундца, крутились, по сути, вокруг того же предмета.

Партия сторонников Орлеанского дома, которую он должен был возглавить, сколачивалась верно, но очень медленно, а Бургундец на месте не сидел… Не сегодня – завтра безумие короля вернется и, что тогда? Перевеса в расстановке сил никакого. Уж и так придворные остряки повторяют, что высокий дородный граф весит столько же, сколько низенький и щуплый герцог. А пройдёт ещё немного времени, убийство Луи Орлеанского забудется совсем, и весы придворной иерархии неизбежно покачнутся! Неужели и тогда, большая оптимистка мадам Иоланда Анжуйская, будет говорить, что «это несущественная ерунда» и заверять, что любую неудачу можно обернуть себе на пользу… Ох, не верилось в это Бертрану д'Арманьяк!

Поэтому и ехали оба соперника с угрюмым безразличием ко всему окружающему, смотрели только внутрь себя и, вполне согласуясь с неприветливым серым днём, резко контрастировали со всеми остальными всадниками.

Те, как дамы, так и кавалеры, были, напротив, очень взбудоражены и охотой – развлечением, делающимся всё более редким, и появлением на людях Одетты де Шандивер, только оправившейся после родов, которыми она подарила королю дочь Маргариту, и, самое главное, отсутствием на охоте королевы! И, хотя вслух никто на эту тему не говорил, почти каждый проезжающий по двору Лувра, нет-нет, да и бросал украдкой взгляд на одно из окон, за которым, сквозь тонкую решётку, белело лицо оставленной Изабо.

Собственно она и сама не собиралась ехать. Роды могли начаться со дня на день, поэтому пришлось сказываться больной всю последнюю неделю. Но об этом тайном обстоятельстве знали только Изабо, да старшая фрейлина госпожа де Монфор. Для всех остальных королеве просто нездоровилось. Однако же ни король, ни герцог Бургундский, ни кто-либо другой из придворной знати, не удосужились справиться о её самочувствии, не говоря уже о том, чтобы навестить лично и предложить поехать вместе со всеми.

От такого унижения до ссылки в монастырь всего один злобный шепоток, один неверный шаг, и всё! Опала, решение королевского совета и развод… А она-то, глупая, надеялась, что коротышка Жан тайно в неё влюблён и, получив королеву в любовницы, станет блюсти её интересы так же рьяно, как и Луи Орлеанский! Она даже придумала, как скрыть от него беременность, когда дело дойдет до постели, но мерзкий кривоногий урод избегал Изабо, словно зачумленную.

«Дурак! Дурак! Господи, какой же он дурак! – в бессильной ярости повторяла про себя королева. – Возвысив меня, коротышка всем бы здесь показал, что сам себе господин! И самолюбие своё потешил бы, и союзницу получил – такую же помазанницу Божью, как и король, только более надёжную…» Но, увы, кажется Бургундец вынашивал планы, в которых ей места не было. И бедной, покинутой всеми королеве ничего другого не оставалось, как провожать заплаканными глазами уезжающую со двора охоту, и проклинать каждого, обернувшегося на её окно.

«Конец, конец! – думала она, яростно стирая с лица очередную бессильную слезу. – Неужели ни любви, ни власти больше не будет? Врач говорит, что просветление Шарля ненадолго. Он снова свихнётся – это вопрос времени – а при дворе ни одной надёжной опоры! Я окончательно гибну и никому до этого нет дела…»

Платок тончайшего полотна, насквозь промокший, с треском разорвался, когда королева, закусила его зубами, чтобы не завыть, и запрокинула голову, не выпуская концов платка из стиснутых кулаков. Даже лёгкие шаги за спиной не заставили её обернуться и прекратить горестные раскачивания из стороны в сторону.