Андрей Валентинов - Ола
…Только бы идальго мой геройствовать не начал! С него станется. Еды-то ему принесут, заплатил я хозяину. И не выпустят – за это тоже заплачено.
А там и я подоспею.
В общем, решил я не спешить покуда. С тем и с подоконника слез.
А тут и дверь в коридоре грюкнула.
– А-а-а-а-а-а-а! О-о-о-о-о-о-о! Галатея, а-а-а-а! Что-то знакомое! И что-то, и кто-то.
Сеньор Адонис, все в том же балахоне и колпаке, дверь подпирать изволили – ту, что в одну из комнат вела. Лбом. Подпирать – и выть. Тоскливо так, протяжно.
– Галате-е-ея!
– Помилуйте, сеньор, – не выдержал я. – Да что это с вами? И разрешите загадку – отчего это вы ее сиятельство Галатеей обзываете? Маркизу ведь Беатрисой кличут!
…Не просто Беатрисой (представились мне ее сиятельство), а Беатрисой Марией Селестиной Анной. Но уж не Галатеей – точно.
– А-а-а-а-а-а-а! Галате-е-е-е-я-я-я!
Ну и дом! Один булькает, другой воет, третий за дверью скребется.
И всех запирают!
Огляделся я по сторонам – никого, пусто в коридоре. Человек пропадает, чуть ли не дверь лбом пробить пытается – а помочь некому!
Взял я Адониса этого, встряхнул как следует.
Умолк!
Умолк, зубами клацнул, на меня поглядел. А глаза пустые, какие-то белые…
Отволок я его в свою комнату, водой из кувшина (спасибо, оставили – не забыли) ополоснул слегка.
– Эй, сударь, очухались?
– Да… Да, кажется. Очухался!
– Зовут меня Франциско Пенья, сеньор, Адонис же, равно как Галатея, – имена поэтические, из древних мифов взятые. Называю я так сеньору маркизу потому, что Беатрисой может звать ее каждый, Галатея же – имя, только мною произносимое, оттого и особо оно сладким кажется.
Почесал я затылок, пытаясь всю эту мудрость уразуметь, да не вышло. К тому же хотел бы я поглядеть на того, кто ее сиятельство запросто Беатрисой назовет!
– Знает она о любви моей безответной и в милости своей позволяет мне изъяснять оную любовь поэтически, конечно же в формах пристойных и изящных…
Когда ближе я присмотрелся, Адонис этот, который Франциско Пенья, даже на человека похожим показался. Молодой парень, меня чуток постарше, тонкокостный, лицо смазливое, такие дамам всегда нравятся.
Похожим – но не до конца. Чего-то в этом Адонисе было непонятное, да такое, что и словами не выразишь. Прозрачный он какой-то! Не бледный (хотя и бледный – тоже), но именно прозрачный.
И так я присматривался, и этак. Вроде бы не светится, и стену через него не видать.
…А все-таки прозрачный!
– О сколь славно воспевать даму своего сердца сладкими словами языка кастильского!…
– А дверь бодать зачем? – вновь не выдержал я.
– Что?!
Удивленно так поглядел, даже рот раскрыл.
Не помнил! Ни как дверь бодал, ни как выл, ни даже как веер из ее сиятельства рук брал. И что весь день делал – не помнил.
И что интересно – даже не удивлялся. Вот когда я расспрашивать его стал – удивился.
– Действительно, сеньор, не помню я, что со мною за день этот случилось. Ночь помню, утро… Нет, ночь не помню, спал я, конечно, но… Не помню. Не иначе любовь, душу мою переполняющая, затмила на время рассудок.
– Да вы не волнуйтесь, сеньор Пенья, – вздохнул я. – Оно бывает!
…И надо же такому совпадению статься. Маркиз булькает, Адонис-бедолага воет да себя не помнит, тот, что за дверью, – молчит.
А еще им мой Дон Саладо, головою скудный, понадобился!
– Вы, значит, успокойтесь, – продолжал я. – О себе расскажите, что ли. Вы, стало быть, поэт будете? Романсьеро сочиняете?
– А? – вскинулся он. – Что вы, сударь! Романсьеро – не стихи, а песни, причем весьма грубые, созданные в угоду простонародному вкусу…
Вспомнил я сеньориту Инессу, как пела она, – и даже обиделся.
– К тому же я не признаю стихи, где есть то, что именуется сюжетом. Стихи – это звукопись, сеньор, в них не должно быть иного смысла, кроме смысла созвучий. Настоящая словесность это та, где герои не рыцари, с драконами воюющие, но слова. Это и есть литература, истинная, глубинная. О-о-о-о-о-о!
Кажется, опять начал!
– Вы бы, сеньор, свои стихи почитали, – поспешил я, чтобы это «О-о-о-о-о-о!» не слушать. – Страсть как хочется про звукопись вашу узнать.
– Стихи? – сеньор Пенья задумался, затем на меня поглядел – растерянно этак.
– Стихи, сеньор? Но я не помню своих стихов!
За окошком – месяц полныйСеребрит листву на ветках.Тихо-тихо! Только шорохИ чуть слышный скрип деревьев.Дом как вымер, сад как вымер,Сторожей совсем не видно,И не слышен лай собачий.Выходи, гуляй где хочешь!Только знаю – все неправда.Сторожат и глаз не сводят.Словно взгляд чужой уперся —Прямо в сердце, не в затылок.Месяц скалится на небе,Тоже взгляда не отводит,И хохочет, и хохочет:«Что, попался, глупый Начо?Не старайся! Не уйдешь!»
ХОРНАДА XIV. О том, как мы снова встретились со славным идальго Доном Саладо
Когда не о чем думать – или когда ни о чем мозгой шевелить не тянет, самое время о жратве поразмыслить. О еде, в смысле. Оно, правда, тоже опасно бывает: лежишь голодный, руки за голову закинув, и представляешь себе то пулярку жареную, чтобы с жиром да с кожицей золотистой, то карпа со шляпу размером – тоже, стало быть, жареного. Вначале ничего, отвлекает, а потом совсем худо становится. Одна надежда – накормят, не дадут с голоду пропасть.
Это я к тому, что к утру оголодал я ну прямо-таки всеконечно. А все потому, что всю ночь глаз не сомкнул. И не то чтобы спать не хотелось. Хотелось, да еще как! Но появилась у меня одна задумка, и вот эту задумку я всю ночь и исполнял. А как солнышко сквозь кроны густые, что за окном, выглянуло – тогда и лег, чтобы о жратве подумать. Ведь все-таки я у их сиятельств в гостях. Должны же покормить хоть чем-нибудь!
И только тогда, как петуха (тоже жареного и тоже с корочкой) себе во всей его красе петушиной представил, долбануло меня – прямиком по макушке. Ведь пятница сегодня! У всех добрых католиков – пост, стало быть, в лучшем случае кусок хлеба принесут, а в худшем до полуночи ждать придется. Ждать – да слюнки пускать. Тем более в последний раз завтракать довелось еще на дворе постоялом, перед тем как мы с идальго моим расстались.
Фу-ты!
И взяла меня тоска. Да такая!…
Впрочем, ненадолго.
Ведь я думал как? Думал, сперва ключи зазвенят, потом та дверь, что из коридора дальше ведет, хлопнет, потом появится на пороге какой-нибудь мавр с рожей бородатой – и с хлеба куском. Потому как в тюрьме я, а в тюрьмах (навидался!) все так и происходит.
А разве не в тюрьме? Никуда не пускают, дагу мою еще вчера отобрали, а что решеток на окнах нет – так тюрьмы, они разные бывают. Да только одна другой не слаще, даже если без решеток.
А все иначе получилось. И ключи зазвенели, и дверь хлопнула, и мавр на пороге появился. Появился – и пригласил, вежливо этак. Оказалось – на завтрак. По коридору, вниз по лестнице, на первый этаж, а там не то комната, не то целый зал. А в зале том – стол накрыт да слуги возле стола скучают. И две тарелки (не миски, понятно, не в харчевне). Одна для меня, само собой. А вторая для кого?
А у меня аппетит уже почти пропал. Не совсем, конечно, но куда поменьше сделался. И не в том дело, что на столе стоит – пахнет, ароматы пускает. То есть и в этом тоже. Мясо на столе, в подливке с перцем и шафраном, да вино в кувшине чуть ли не серебряном. Это в пятницу-то!
…Перекрестился даже.
С одной стороны – спасибочки, конечно. Все мечты, что желудок за ночь мой посетили, сбылись – причем враз. Мяско такое – пальчики оближешь и еще попросишь. А с другой… В каком же благородном доме пост не соблюдают? Это мы, кто попроще, грешим порою. И то редко.
Ну, вкусил. А как винцо распробовал – местное, но из неплохих, пожаловал к столу генуэзский балахон. Сеньор Адонис персоной собственной.
Вошел, на меня и не взглянул – а ведь я сразу поздоровался! Сел, начал в мясе ковыряться…
Все ясно, опять сеньор не в себе. Хорошо еще, не воет и не бодается. Хотел я его растормошить да порасспрашивать о всяком да о разном. Но – не стал. Потому как не одни мы, да и подумать требуется.
…Вот уж право, смеялся я с сеньора Рохаса, с толстячка нашего, что он часто слишком этим занимается – думает, в смысле. А тут и самому довелось.
Думал я уже в саду, потому как после завтрака меня прямиком в сад отправили. Проветриться, видать. Не в тот, где львы с фонтаном, а в большой, что вокруг дома. Тот самый, за которым я всю ночь наблюдал.
Вот я и говорю, полезно не спать иногда. И слушать. Да и поглядывать.
И вот дышу я всем этим благорастворением – мандаринами с апельсинами – и вспоминаю, чего ночью видел. Стены, на башенках мавританских, что по углам, по стражнику, но это охрана не для нас, а для тех, кто снаружи пожалует. Потому как эти, на башенках, спуститься не успеют, если я через забор перелазить стану. Конечно, у них и арбалеты могут быть, и аркебузы или эспингарды [41]даже, да только ночью темно, не совы же они, в самом деле!
