Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
— И уютный. Как кнопка в заднице.
— Слушай, Берко, все эти чудеса в решете… Ну, Менделе… Ты в это веришь?
— Знаешь, Меир, совершенно безразлично, верю я или нет.
— Но мне любопытно, ощущаешь ли ты что-нибудь вроде ожидания Мессии?
Берко пожимает плечами, как будто открещиваясь от вопроса, заинтересованно разглядывает отпечатки черных галош в свежевыпавшем снегу.
— Мессия — он и есть Мессия. Что ты можешь делать, кроме как ждать?
— Ну, явился он. И что? Мир во всем мире, что ли?
— Мир, процветание… Жратвы по яйца… Ни болезней, ни одиночества. Никто никем и ничем не торгует… Отстань.
— И Палестина? Все евреи свалят в Палестину? Прям в мехах?
Берко скалит зубы.
— Никаких мехов. Мессия поклялся бобрам, что мехов не будет.
Освещенные древним светом древнего газового светильника на древнем кованом кронштейне, толкутся перед домом лидера, дожимают конец недели некие неясные недоумки, добровольные стражи, отравляющие жизнь паре биков, торчащих по обе стороны от входной двери. Каждый из этих бездельников настоятельно рекомендует остальным вернуться домой и благословить свет субботы в семейном кругу, оставить ребе в покое, позволить ему мирно вкусить вечерней трапезы в канун субботы, трапезы субботней. Каждый якобы уже вот-вот уходит, каждый топчется, толчется, все кучкуются, жужжат, обмениваются стопроцентно истинными свежесотканными и модифицированными байками о чудесах и пророчествах, о новых придирках канадского правительства к иммигрантам, о деталях воинственного танца с томагавком, исполненного вопящим индейским вождем на крыше «шевроле».
Ритмичное поскрипывание галош Цимбалиста действует на них как вой пикирующего бомбардировщика. Они вздрагивают, частично рассеиваются, шипя, как дырявая шарманка. Полвека живет среди них мудрец-многознайка, стал необходимой местной достопримечательностью, но остался чужаком. Он колдун, жужу-вуду шаман; его пальцы на струнах, обтягивающих округ; его ладони черпают пригоршнями их души каждую Б-жью субботу. Его клевреты, венчающие телефонные столбы собою и арматурою, могут заглянуть в каждое окно, подслушать каждый телефонный разговор. Так, во всяком случае, утверждают эти люди, заспешившие по домам и собирающиеся последовать за уже удаляющимися.
— Позвольте, любезнейший… Проходим, проходим… — Цимбалист приближается к лестнице, окаймленной коваными перилами с причудливыми завитушками растительного орнамента. — Прошу вас, друг Бельски…
Люди расступаются перед Цимбалистом, как будто он несется к ведру воды, чтобы сунуть в него свой вспыхнувший рукав. Толпа еще не сомкнулась за многознатцем, а они уже замечают следующих в его кильватере Ландсмана и Берко Шемеца. Жужжание сменяется молчанием такой густоты и интенсивности, что Ландсман ощущает его давление на висках. Он слышит шипение тающих на колпаке фонаря снежинок. Молчание массы монолитно, гомогенно, но взгляды радуют разнообразием. «Крутые» и невинные, иронические и сардонические, а также пустые настолько, что высасывают воздух из легких Ландсмана. Молчание взорвалось еле слышным шепотом:
— Вон у него молоток под полой…
Детективы Ландсман и Шемец желают собравшимся радостей субботы и обращают взгляды к бикам, застывшим перед дверью. Сладкая парочка плотных, рыжих, курносых парней с глазами навыкате и густыми бородами цвета прожаренного свиного бекона. Пара рыжих Рудашевских, потомственных рыжих, потомственных биков, воспитанных в простоте и легкоголовости, силе и легконогости.
— Доброй субботы вам, профессор Цимбалист, — приветствует левый Рудашевский.
— И вам, друг Рудашевский. Жаль мне беспокоить вас в столь мирное время. — В подтверждение своих слов местный многознатец поправляет съехавшую набок шапку. Начав цветасто и бодро, он порылся в ящике своего сознания и вдруг обнаружил, что запас слов иссяк. Ландсман сунул руку в карман. Цимбалист как будто заснул, стоит, словно загипнотизированный, обмякший, возможно, обдумывая, не шахматы ли причиной того, что милый мальчик сбился с верного, Богом определенного пути, и того, что ему, Цимбалисту, придется поведать отцу окончание истории. Ландсман касается плеча Цимбалиста, пальцы его смыкаются вокруг холодного стеклянного горлышка реквизированной бутылки канадской водки. Он сует бутылку в когти старого хрена и не убирает своей ладони, пока не чувствует, что дед узнал сосуд и прочно вцепился в него.
— Ну, Йоселе, детектива Шемеца узнаешь, конечно, — вступает в действие Берко, прикрывая глаза ладонью, защищаясь от света фонаря.
Шайка сзади забормотала и зашевелилась, чуя быстрое развитие каких-то соблазнительных и неблагопристойных событий. Ветер тоже забеспокоился, взметнул снежинки.
— Детектив, — проклевывается правый Рудашевский, брат Йоселе, его кузен, а может, и то и другое одновременно. — Мы уже слышали, что вы нас навестили.
— Детектив Ландсман, мой партнер, — представил Берко напарника. — Прошу вас, информируйте рабби Шпильмана, что нам необходимо увидеться с ним ненадолго. Момент, другой… Поверьте, мы не стали бы беспокоить его в такой час, если бы не чрезвычайная важность вопроса.
«Черные шляпы», даже вербоверы, обычно не мешают представителям полиции выполнять свои обязанности в Гарькавы или на острове Вербов. Не помогают, но и палки в колеса не суют. С другой стороны, лезть в дом могущественного рабби в канун священного момента, наступления субботы… Уж очень веская причина нужна для этого. Например, сообщить ему, что умер сын его единственный.
— Момент времени ребе… — весомо повторяет один из Рудашевских.
— Имей вы и миллион долларов, уважаемый детектив Шемец, — заговорил второй, пошире в плечах и поволосатее на кулаках, прижимая кулак к груди, — и то, с позволения сказать, не купить бы вам момент времени ребе, извините за образность.
Ландсман пихает Берко в бок.
— Миллион небось не захватил?
Берко ответил напарнику более существенным тычком локтя. Ландсману не приходилось патрулировать темные улицы «черношляпников» в ранние дни полицейской службы, не приходилось отводить глаз от неприязненных взглядов и вязнуть во враждебном молчании, способном сокрушить корпус глубоководной субмарины. И вообще, Ландсмана забыли научить, как себя прилично вести.
— Ребята… Йоселе, Шмерль, я тоже хочу поскорее домой, к семье, — задушевно воркует Шемец.
Йоселе проверил прочность своей беконной бороды. Второй бик начал какой-то весьма негромкий монолог в свою бороду, в скрытый там малый микрофончик. Вслушавшись во что-то, не то в шум в ушах, не то в ответ, прозвучавший в капсуле микронаушника, он произнес уже громче и разборчивей:
— Позволительно ли узнать, какое дело привело уважаемых офицеров полиции к дому ребе в столь поздний час?
— Идиоты! — медведем ревет подогретый водкой Цимбалист. Он колесит на кривых ногах, как цирковой медведь на моноцикле, между братьями Рудашевскими. Затем определяется с целью, хватает за лацканы пальто Йоселе и исполняет с ним какие-то замысловатые танцевальные па: влево и вправо, в гневе и в горе. — Менделе, Менделе их привел сюда! Менделе!
Стоящие рядом, перед домом Шпильмана, люди имеют свое мнение. Они его высказывают, они комментируют, критикуют, однако делают это весьма негромко, а тут и вовсе смолкают. Жизнь с воздухом проникает в их легкие, соплями хлюпает в носах, урчит в кишечнике. Жар газового фонаря испаряет снег. Воздух звенит, как несчетные множества микроколокольчиков. И Ландсман ощущает в этом воздухе нечто, заставляющее его руку тянуться к затылку. Да, он торгует энтропией, не верит ни во что, недоверчив по профессии и в силу личной склонности. Небо с его точки зрения — халтурная поделка, Бог — пустое слово, а душа… душа, в лучшем случае, заряд внутренней аккумуляторной батареи. Но за эти три секунды молчания, последовавшего за выкриком Цимбалиста, за именем блудного сына, Ландсману показалось, что нечто парит, трепещет над ними. Порхает, касаясь их невидимым крылом. Возможно, осознание того, что привело этих двух детективов сюда в неурочный час. Или старая сила имени, которым заклинали будущее, имени, воплощавшего их надежды. А может быть, Ландсману просто пора толком отоспаться в отеле, где нет убитых евреев.
Йоселе повернулся к Шмерлю, смял тесто лба своего, придерживая Цимбалиста в двух вершках над крыльцом с безмозглой нежностью сильного и безжалостного самца. Шмерль пробубнил еще что-то, отозвавшееся в невидимых глубинах дома ребе. Он посмотрел вправо, влево, переглянулся с сидящим на крыше музыкантом — на крыше дома ребе всегда сидит человек с полуавтоматической мандолиной — и открыл тяжелую дверь. Йоселе осторожно, даже калоши не шлепнули, поставил старого Цимбалиста на пол, по-отечески потрепал его по щеке.
