Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
Вследствие гордости талантами своего сына, юного ученого, надежды общины, Шпильманы мирились с пристрастием Менделе к шахматам. Мальчика вообще не слишком стесняли, он устраивал представления с участием своих сестер, теток и ручной утки. Некоторые считали величайшим чудом то, что парню удалось уговорить великого и могучего ребе принять участие в Пуримшпиль в роли царицы Вашти. Вы только представьте себе могучего монарха, воплощение достоинства, монолит морали и нравственности, семенящим на высоких каблуках! В светлом дамском парике! С накрашенными помадой губами, нарумяненными щеками, в шпильках и иных женских прибамбасах! Наиболее кошмарное перевоплощение мужа мудрости в женщину за всю историю иудаизма! И это не один лишь раз в виде исключения, а из года в год! Народу понравится ребе в роли Вашти, понравилось представление, а больше всего понравилось то, что Менделе устроил это однажды и повторил неоднократно. Ту же терпимость ребе проявил в отношении шахмат — с условием, чтобы Менделе выбрал партнера из «своих», из вербоверов.
Менделе выбрал местного многознатца, единственного чужака среди общины своих. Своего рода бунт местного значения, на который впоследствии ссылались, многозначительно кивая головами. Причиной бунта было, однако, то, что Цимбалист оказался единственным партнером, хоть приблизительно равным по силе игры самому Менделе.
— Как она? — спросил Мендель Цимбалиста однажды утром. К тому времени его подруга вот уже два месяца умирала в городской больнице.
Цимбалисту показалось, что его лягнул жираф. Не столь глубокий шок, как при вести о гибели второго мужа подруги, но все же замерло сердчишко, екнуло и задержало свой рабочий ритм, засбоило. Он каждую партию помнит, все игры с Менделем Шпильманом, кроме той, во время которой прозвучал столь неожиданный вопрос. Из этой партии остался в памяти один-единственный ход. Жена Цимбалиста — урожденная Шпильман, кузина Менделя. Честь, деловой успех, даже, пожалуй, жизнь Цимбалиста зависят от того, чтобы адюльтер не вышел наружу. До сих пор ему удавалось сохранять измену в тайне. Все слухи и сплетни стекались к нему и контролировались им при помощи чуткой паутины, которую он сплел за долгие годы. Никоим образом не мог просочиться его секрет наружу, дойти до сведения Менделя Шпильмана.
Цимбалист спросил:
— Как… кто? Кто «она»?
Парень смотрел на него. Не был Мендель Шпильман красавцем. Лицо постоянно красное, глаза посажены слишком близко, первый подбородок отсутствует, зато второй и зачатки третьего отягощают нижнюю челюсть и шею. Но мелкие глазки его сияют сине-зелено-золотой радугой, отражая жалость, насмешку, прощение. Но никак не осуждение. Не упрек.
— Да ладно, — спокойно бросил Менделе и вернул на исходную позицию слона ферзевого фланга.
Цель хода скрыта от Цимбалиста. Из какой-то фантастической школы ход. Или просто отход.
В течение следующего часа игра Цимбалиста определялась непониманием этого хода и стремлением его понять. Кроме ходов он обдумывал способы устоять перед десятилетним пацаном, мир которого ограничивали учебный кабинет, шуль, кухня матери. Цимбалист не хотел выдавать младенцу тайны свой любви к умирающей вдове, тайны утоления собственной жажды каплями воды, стекающими в ее усыхающие губы.
Они играли молча, но когда парню подошло время уходить, он обернулся в дверях дома на Рингельблюм-авеню и уцепился за рукав Цимбалиста. Чуть помедлил, как будто в нерешительности или в испуге. Затем лицо его приняло выражение, появляющееся, когда ребе напоминал сыну о долге служения сообществу.
— Когда увидишь ее сегодня, скажи, что я шлю ей свое благословение. Передай ей привет от меня.
— Передам, — пообещал Цимбалист.
— И скажи, что все будет хорошо.
Детская мордашка, печальный рот, глаза, в которых любовь, понимание — и возможность розыгрыша, возможность дуракаваляния разной степени злобности или беззлобности.
— Скажу, скажу… — И Цимбалист всхлипнул. Из глаз сами собой потекли слезы. Пацан полез в карман и вытащил чистый платок, протянул платок Цимбалисту. Детские пальцы терпеливо держали руку взрослого. Пальцы мягкие, слегка липкие. На внутренней стороне запястья младшая сестра Рейцль накарябала красной шариковой ручкой свое имя. Когда Цимбалист успокоился, Мендель отпустил его руку и спрятал мокрый платок в карман.
— До завтра, — попрощался он.
Этой ночью, прокравшись в палату, перед тем как расстелить на полу свое полотенце, Цимбалист прошептал на ухо не слышавшей его любовнице благословление пацана. Непонятно почему, ведь сам он ни во что не верил и ни на что не надеялся. Еще затемно, в пять утра, больная очнулась и отослала Цимбалиста домой, завтракать с женой. Впервые за несколько недель она произнесла что-то связное.
— Передал мое благословление? — спросил его Мендель во время следующей партии.
— Передал.
— Где она лежит?
— В общей городской.
— Есть кто-нибудь еще в палате?
Цимбалист кивнул.
— А другим не передал?
Этакое Цимбалисту и в голову прийти не могло.
— Нет, не передал. Я ведь их не знаю.
— Моего благословления хватит на всех, — деловито сообщил Мендель. — Сегодня передай.
Но в этот день ее перевели в другую палату, где лежали уже не такие тяжелые больные, и Цимбалист забыл о поручении. Через две недели врачи, озадаченно покачивая головами, выписали его любовницу домой. Еще через две недели рентген показал, что опухоль бесследно рассосалась.
По взаимному согласию они разорвали тогда внебрачную связь, Цимбалист вернулся на супружеское ложе. Ежедневные встречи с Менделем на Рингельблюм-авеню какое-то время продолжались, но Цимбалист потерял к ним вкус. Чудесное исчезновение раковой опухоли изменило его отношения с Менделем Шпильманом. Каждый раз, ощущая на себе взгляд узко посаженных глаз мальчика, отмеченных жалостью и золотыми блестками. Цимбалист ощущал головокружение. Безграничная вера местного многознатца в безверие поколебалась от простого вопроса: «Как она?» — и рухнула от дюжины слов благословления, от странного хода слона ферзевого фланга, взятого из инопланетного учебника шахматной игры.
Матч между Менделем и Мелеком Гейстиком, королем кафе «Эйнштейн» и будущим чемпионом мира, Цимбалист устроил, как бы расплачиваясь за чудо. Три партии, в двух пацан победил. Когда это нарушение вскрылось — другое так и осталось тайной — визиты Менделе в заведение Цимбалиста прекратились, и они более ни разу не встречались за шахматной доской.
— Вот что проистекает из благословления, — покачал мудрой головою Ицык Цимбалист. — Но Мендель Шпильман долго еще не мог этого понять.
15
— Ты с этим жуликом раньше встречался? — Вопрос, адресованный Ландсманом Берко Шемецу, когда они шли по скрипящему субботнему снегу вслед за местным многознатцем к дому ребе, собственно, был наполовину утверждением. Пускаясь в долгий путь через площадь, Цимбалист сначала совершил краткую гигиеническую экскурсию к раковине своего гаража, где сполоснул физиономию и подмышки. Смочив расческу, он уложил семнадцать волосин своего черепа неуверенным муаром, надел коричневую вельветовую спортивную куртку, оранжевый пуховик, черные галоши, а поверх всего натянул медвежью доху с поясом, распространяющую одуряющий запах нафталина. С оленьего рога у двери Цимбалист снял что-то среднее между футбольным мячом и кукольным диваном из меха росомахи, напялил эту несуразицу на свою макушку. С видом медведя, вынуждаемого жестокими дрессировщиками к поступкам противоестественным, с природой медвежьей не согласующимся, он прошаркал мимо пары детективов к выходу. До наступления темноты оставался час, снег падал клочьями, как будто отдираемыми от уходящего дня. Небо Ситки тускнело.
— Встречался. Мне его продемонстрировали, когда я начинал работу в Пятом. В его офисе был прием по поводу зала на Южной Ански-стрит. Он воткнул в мою могучую грудь какой-то значок… золотой лист… И после этого каждый Пурим я получал корзину фруктов. По домашнему адресу, хотя я его никогда никому не давал. Ежегодно груши и апельсины, пока мы не переехали в Шварцн-Ям.
— Масштабный парень.
— И уютный. Как кнопка в заднице.
— Слушай, Берко, все эти чудеса в решете… Ну, Менделе… Ты в это веришь?
— Знаешь, Меир, совершенно безразлично, верю я или нет.
— Но мне любопытно, ощущаешь ли ты что-нибудь вроде ожидания Мессии?
Берко пожимает плечами, как будто открещиваясь от вопроса, заинтересованно разглядывает отпечатки черных галош в свежевыпавшем снегу.
— Мессия — он и есть Мессия. Что ты можешь делать, кроме как ждать?
— Ну, явился он. И что? Мир во всем мире, что ли?
— Мир, процветание… Жратвы по яйца… Ни болезней, ни одиночества. Никто никем и ничем не торгует… Отстань.
