Николай Берг - Лёха

— Ты б его за ногу что ли тянул — проворчал негромко Семёнов, подойдя к Жанаеву.

Тот хмуро глянул на него и буркнул:

— Я хотел. Нога отломилась.

Точно, у сгоревшего не было второй голени. Семёнов тяжело и глубоко вздохнул, благо тут не так смердило, как внутри танка и помог тащить тело.

— У них в танке пусто. Пулеметы есть, а патронов ни единого. Лёха, у тебя по карманам ничего не осталось? Ты же припрятал вроде пяток патронов‑то? — тихо спросил боец, когда они подтащили труп к воронке.

— Не, все выгребли — растерянно ответил потомок, дико глядя на обгоревшее лицо погибшего шофера, в котором и человеческого ничего не было и не было спокойной аскетичности черепа. Жутко выглядело это лицо с блестящими, оскаленными вроде как в сардонической ухмылке ровными молодыми зубами и обугленными черными ошметьями обгоревшей кожи и мышц, без губ и без глаз.

— Там в танке еще хуже — успокоил напуганного менеджера Семёнов. Глянул на остовы грузовиков и подумал, что не нравится ему эта работа.

Вытаскивать тело мехвода пришлось всем втроем, намотав найденный Жанаевым провод на жердь и, как не тошно было, прихватив петлей погибшего за шею. Под мышки не вышло, хотя и попытался Семёнов по–человечески отнестись к мертвому товарищу. Растопыривался труп, когда его тянули, застревал руками в люке. А за шею — вытянули. Лёху тут же стошнило, что и немудрено, вид был отвратительный — развороченное лицо с открытыми и уже обсохшими бельмастыми глазами, изодранное тело, капающая из ран мерзкая жижа, пропитавшая обмундирование. Этого бы вполне хватило, а еще и сыпавшиеся личинки мух подбавляли красок в картину. Семёнов даже удивился, что они с Жанаевым не блюют, вполне было бы можно и даже не стыдно, хотя глядевший на них германец — конвоир явно получил от увиденного удовольствие, вишь, даже нос горделиво задрал. Но Семёнов как‑то отвердел душой. Еще после первого боя почувствовал, что изменилось в нем что‑то. Он тогда действительно ужаснулся всему виденному. Всерьез. Такой жути он не видел никогда, хотя в отличие от городских сослуживцев и поросят колол и кур резал, да и драться приходилось не раз. Крови он не боялся. Но вот то, что нормальные хорошие ребята не пойми зачем превращаются в рваные, грязные комки рубленного по–дурному мяса, теряют здоровые руки и ноги, воют нечеловечески от боли, потому что их молодые крепкие тела изодраны иззубренным железом осколков и вертячками пуль — было не понятно ему. Зачем все это? Одно дело подраться на посиделках или на праздник — с зашедшими именно с такой целью парнями из соседней деревни, честно, по правилам, чтобы себя показать и дурь молодецкую потешить — и совсем другое — когда приходят вроде бы такие же люди из другой страны, чтобы убить и искалечить просто так. Деловито, профессионально и умело, заранее подготовив самую хитроумную технику, все тщательно рассчитав и запланировав. В армии много удивляло Семёнова и особенно — как все было правильно организовано — и трехразовое питание и занятия и работы. И поначалу даже казалось, что все это, в общем, зря — столько усилий и вроде как без пользы, лучше бы всю эту технику и людей бы на что полезное направить, хоть то же сено косить, но вот когда дело дошло до боя — тогда понял, зачем нужна вся эта мощь и зачем здоровых мужиков отрывают от полезной работы и для чего оно все. Такая страшная мощь перла, что остановить ее можно было точно такой же мощью, никак иначе. И как‑то посерьезнел после первого же боя, нутром почувствовав, что эта Беда — надолго и всерьез. И его, Семёнова, на эту долгую и страшную работу должно хватить. Может потому и держался. И когда соскребали из выгоревшего до голого железа кузова грузовика черные спекшиеся останки, по которым толком было не понять, что это — только ослепительно–белые отломки ребер показывали, что это было раньше человеческим телом, да еще поржавевшее уже железо токаревской самозарядки с порванным вздутым магазином подтверждало, что в кузове погиб такой же боец, как и они трое. И когда тянули к воронке трупы обгоревших танкистов лежавших у странноватого танка с двумя башнями. И потом, когда нашли по запаху в жидких кустах двух сильно забинтованных покойников, у которых были странные дырки в груди. И когда собирали остальных. Как окостенел Семёнов, закаменело все внутри. Лёха толком ничего не выкопал, видно было, что потомок лопаты в руках не держал, пришлось самому взяться. Мертвых притащили к воронке всего одиннадцать человек, пришлось покорячиться, чтобы они туда поместились, не хотели они укладываться ровно, торчали окостеневшими руками и ногами в разные стороны, особенно те, кто обгорел. Они были словно деревянные по твердости.

— Странно. Мало их — сказал Жанаев.

— Ну, видно другие ушли или в плен попали — отозвался Лёха.

— Ага. И даже пулеметы не сняли. Мне‑то кажется, что их тут самолеты накрыли. Только не все понятно. Грузовики все в дырках от пуль и видно, что сверху прилетело, а танкиста гранатами забросали. Не с самолета же. И с этими двумя — кивнул Семёнов в сторону двух глянцево вздутых голых, черных, словно негритянских тел, на которых кроме ботинок не осталось никакой одежи — не пойму. Танк не горелый, а они перед танком валялись и вон как сгорели.

— Может зажигательной бомбой? — просто чтобы не молчать, сказал Лёха. Он как раз тянул в яму за ноги одного из найденных в кустах — у белобрысого паренька была замотана бинтами почти все верхняя половина тела, и лицо тоже было забинтовано, только вот волосья и торчали.

— Ранеты они были. Их кончили — проворчал Жанаев.

— Думаешь?

Азиат хмуро глянул на Лёху и ткнул пальцем в дырки на забинтованной груди трупа.

— Штык вот.

Семёнов молча согласился — очень было похоже, что лежащих в теньке забинтованных парней прикололи штыком. Точно таким же, клинковым, как тот, что поблескивал на винтовке их конвоира. От такого открытия стало еще тошнее на душе. Почему‑то вспомнилось, что когда взводный отправлял с попуткой раненых из их роты, то отдал сержанту Овчаренко свой пистолет. Тогда помогавший загрузить своих сослуживцев Семёнов не обратил на это особого внимания, но вот Овчаренко намек понял — он из десятка раненых был в лучшей форме, мог даже ходить, да и рука у него была правая в порядке — и пистолет этот он старательно припрятал в карман шаровар. Видно было, что оба они — и взводный и раненый сержант поняли что‑то такое, что Семёнов стал осознавать только сейчас.

Например, то, что с оружием жить веселее. Оружие тут было в избытке — две танковые пушки, да несколько пулеметов, только вот ни в одном из трех танков, что тут стояли — не было ни одного патрона, самого завалящего. То оружие, что было в четырех грузовиках — сгорело, да и было там пара винтовок Мосина и СВТ. Наган танкистский с выбитым барабаном тоже никуда не годился. Оставалась лопата и голые руки, но это было явно не то. Тем более что ослабли руки‑то. Не кормили немцы пленных пока ни разу. И тут даже не сказать — хорошо ли было то, что занимались они тошной в прямом смысле работой, отбивавшей аппетит напрочь, или нет.

— Маленькие они какие — передернувшись всем телом, сказал Лёха, завороженно глядя на лежащих в воронке.

— Понятно, обгорели же — буркнул в ответ Семёнов. Ему такое еще не попадалось, чтоб живой человек превращался в дурно пахнувшее обгоревшее бревно. Даже не бревно, а суковатое бревнышко, становясь размером с подростка. Отмахиваясь от остервеневших мух, стали сгребать землю с краев, присыпая тела. Получилось убого, потому как земли оказалось маловато, только–только присыпать, остальную взрыв раскидал вокруг так, что не собрать.

Потом Семёнов, ради того, чтобы хоть как‑то обозначить могилу, оглянулся и, подойдя к ближайшему грузовику, потянул оттуда остов сгоревшей винтовки. Конвоир, до того сидевший в расслабленной позе, вскочил как ужаленный и вскинув угрожающе винтовку недвусмысленно рявкнул так громко, что из домика неподалеку выскочило аж двое немцев, без кителей и фуражек, но с оружием — оба с пистолетами. Они удивленно посмотрели на конвоира, испуганного Семёнова, выронившего себе под ноги горелое железо так быстро, словно оно еще было раскалено, и вдруг слаженно захохотали. Можно бы даже сказать, что и заржали. Один из них, тот, что постарше сунул привычным жестом пистолет в здоровенную желтую кобуру, подошел поближе, поднял остов винтовки и что‑то иронично сказал напарнику. Тот так же отозвался, непонятно что сказав. Конвоир почему‑то взбеленился и явно начал ругаться, на что оба выскочивших из избенки только поучительно что‑то ему говорили, словно бы снисходя до его уровня, так, как с дурачком неразумным разговаривают взрослые дяди (а конвоир действительно этим двум мужикам в сыны годился).

— Зачьем бинтофк? — спросил Семёнова немец.

— Могила наверх — безграмотно, как обычно говорят наши люди с иностранцами, коверкая слова, словно иностранец лучше понимать от этого станет, ответил Семёнов и показал руками, как воткнул бы винтовку в землю.