Пистоль и шпага - Анатолий Федорович Дроздов
– Я вернусь.
– Вряд ли, – покачал головой он. – Такой случай упускать нельзя. Но все равно спаси тебя бог. Того, что ты сделал для меня и других в батальоне, забыть невозможно. Я распоряжусь, чтоб тебя собрали надлежащим образом.
Он повернулся и ушел. Мне показалось, что на последних фразах его голос дрогнул, а глаза повлажнели. Да и я сам… Ко мне подошел Синицын.
– Сымайте мундир, ваше благородие! – предложил сходу. – Он испачкался и порван. Почистим и заштопаем. Дать бы новый, да только взять негде, – он вздохнул.
– Не беда, – сказал я. – В Петербурге пошью новый. Деньги есть.
– Возьмите! – он протянул мне холщовый мешочек. Я заглянул внутрь. Там лежало двое часов, золотых.
– Откуда?
– У казаков были. Семен Павлович велел собрать их и похоронить, пока есть время – выручили они нас. Кто бы мог подумать? Охальники и грабители, а пожертвовали собой. Царство им небесное! – прапорщик перекрестился. – Вот на них часы и нашли. Мертвым без нужды, а вам пригодятся.
Синицын снова вздохнул.
– Одни возьму, – сказал я. – Мои француз штыком разбил. А вот вторые…
Я задумался, затем, вытащив из мешка часы, направился к артиллеристам, которые под присмотром Кухарева чистили орудия. Раненого штабс-капитана Зыкова увезли в лазарет, и Ефим остался единственным офицером у пушкарей.
– Ефим Игнатьевич! – окликнул прапорщика.
– Слушаю, ваше благородие! – повернулся он ко мне.
– Держи! – я вложил ему в руку часы. – Это за выстрел по флеши. Если бы не вернулся и не выпалил – конец бы нам всем.
– Как же было не вернуться, ваше благородие? – сказал Кухарев. – Свои же гибли. Дорогие, – добавил, разглядев часы, – мне не по чину.
Он попытался вернуть подарок, но я заложил руки за спину.
– Бери! И на поле нас спас, дав залп по полякам. За такое по гроб поить нужно. К сожалению, не смогу, уезжаю в Петербург. Не знаю, вернусь ли, но случится быть в Залесье – предавай поклон графине.
– Которой? – улыбнулся Кухарев. – Старой али молодой?
– Обеим, – сказал я и, повернувшись, пошел прочь. Долгие проводы – лишние слезы, а солдату собраться – только перепоясаться. Хотя вещей, к моему удивлению, набралось полный чемодан. Узнав, что мы едем в Петербург, к нам потянулись солдаты, и каждый что-то нес: кто новую рубаху, кто чистые онучи, кто льняной утиральник. Натащили столько, что не помещалось в чемодан, купленный мной у маркитанта, и я, поблагодарив, попросил разобрать подарки обратно. Приказал Пахому не забыть гитару. Уцелел грушенькин подарок, несмотря ни на что. Спустя полчаса вместе с денщиком мы скакали к Виллие. Нас сопровождали двое егерей – они уведут коней обратно. Прощай, Мыш! Мы с тобой так и не подружились, но упрекнуть тебя не в чем. Прощайте, боевые друзья! Даст бог, свидимся. Россия хоть и большая, но не настолько, чтобы потеряться…
Весь в плену таких мыслей я прибыл в госпиталь и, спросив у санитара, где найти Виллие, подъехал к его палатке. Действительный статский советник встретил меня снаружи. Лицо его было мрачно. Я спешился и подошел ближе.
– Михаил Богданович погиб, – огорошил Виллие новостью. – Привезли к нам раненым, но поздно. Скончался на операционном столе.
– Барклай де Толли?! – ахнул я.
– Он! – кивнул Виллие.
Твою мать! В реальной истории он уцелел. Вмешался я в события, помог предкам, долб*еб из будущего…
– Под ним, говорят, четырех коней убило, – продолжил Виллие. – Пятому в грудь угодила бомба и взорвалась внутри. Михаилу Богдановичу оторвало ногу. Ее вовремя не пережали – истек кровью, – он сердито махнул рукой. – Готовы, Платон Сергеевич?
– Да, ваше превосходительство! – поклонился я.
– Оставьте титулы! – сказал он. – Нам до Петербурга не один день ехать. Сейчас подгонят коляску и дрожки для денщиков…
* * *
Над огромным полем, с его речками, ручьями и оврагами, дальним лесом на юге, холмами и возвышенностями в центре, стояла канонада. Палили пушки и ружья, мчались всадники и шагали колонны пехотинцев. Сотни тысяч людей убивали друг друга и делали это так яростно, что порой доходили до исступления. И лишь двое на этом обширном пространстве казались безучастными к происходящему. Один находился за порядками французов, второй – русских.
Наполеона мучила простуда. Это было необычно. Сердце императора билось слишком редко, и в обычное время он отчаянно мерз. Его спальню в Фонтенбло топили так жарко, что Мария-Луиза[28] отказывалась в ней ночевать. Согревался Наполеон и горячими ваннами, причем вода в них была такой, что родные не понимали, как он там не сварится. Но подобное наблюдалось только в дни мира. В походах Наполеон мог спать на голой земле, укрывшись шинелью – и без всяких последствий. И вот надо же – простудился!
Болезнь мешала императору насладиться тем, что он так любил: грохот пушек, чьи ядра и картечь пробивают бреши в порядках противника, неудержимый марш колонн его армии, стремительный удар кавалерии и бегущий противник. И еще земля, усеянная трупами, среди которых преобладают тела, одетые во вражеские мундиры. Наполеону нравилось после битвы объезжать поле сражения. Вид мертвых солдат и коней, разбитых ядрами пушек, приносил ему душевный подъем. Эти люди гибли за него, повинуясь его слову и даже движению пальца, что ставило императора вровень с богами. Невероятное по сладости чувство, с которым не могли сравниться ни страсть к женщине, ни самые изысканные еда и напитки. До последних, впрочем, император был не охотник. Он и ел-то, глотая куски, как чайка.
Сидя на раскладном стуле, Наполеон мрачно выслушивал доклады генералов и маршалов, кивал, отдавал короткие распоряжения и вновь погружался в свои думы. Ему было нехорошо. И от ломоты в теле, и от странного поведения русских, которые долго убегали от его армии, а теперь вот встали, и подвинуть их с места не удавалось даже лучшим полкам и дивизиям. Удар на правом фланге не принес успеха. Удалось только взять редут перед русскими позициями, а затем дело застопорилось. Флеши, эти смехотворные укрепления, устроенные русскими наспех и без особого тщания, держались. Наполеон даже приказал подать коня и съездил к ним, когда флеши захватили, и не смог понять, почему противник так цеплялся за эти развалины. А затем русские отбили флеши… Провалился и фланговый удар корпуса Понятовского. Поляки захватили Утицу, но далее не прошли, а потом их и вовсе выбили обратно. Адъютанты постоянно доносили о потерях, и те не радовали. Гибли не только солдаты и офицеры, но и генералы, причем многие. Бригады и дивизии оставались без командиров,
