Владимир Торин - Амальгама
– Ну, Саша, что ты хочешь, ты мне его только вчера дал! – возмутился Четвериков. – Тут по большому счету неделя нужна. Но я попробую за пару дней подробную экспертизу сделать. Это же не шутки! Вы представляете, какой переполох может начаться, если документ – настоящий? Нужен радиоуглеродный анализ состава пергамента. А потом еще спектроскопия, химический и многопараметрический механический анализы. Поверьте, работы много. Но послезавтра, обещаю, уже будет более-менее точный ответ.
Александр Валентинович вопросительно посмотрел на Сергея с Иваном.
– Что делать будем, орлы? Оставим ученому на растерзание вашу реликвию? Надо же нам все-таки выяснить, настоящая она или нет.
Сергей уже давно понимал, что пергамент, безусловно, настоящий. Не стали бы убивать главу таинственных Хранителей темной венецианской ночью за фальшивку. Но Александр Валентинович с профессором Четвериковым были так убедительны, да тут еще Александр Валентинович, заговорщицки подмигнув, спросил: «Ну, как погуляли?», ненавязчиво напомнив про десятку «зелени»… Сергей предварительно посмотрел на друга. Иван, не особенно размышляя, пожал плечами и сделал такую хмыкающую гримасу, мол, пусть берут. «Ну да. Пусть Рудольф Михайлович, за следующие два дня повнимательнее манускрипт изучит», – решил Сергей и согласился с предложением оставить реликвию еще на несколько дней у профессора Четверикова.
Они простились с Александром Валентиновичем, который захотел остаться еще о чем-то потолковать с профессором и по-хозяйски расположился у него в лаборатории. Рудольф Михайлович, как и обещал, довел наших друзей хитрыми университетскими переходами до большого, облицованного мрамором фойе, где они и простились, договорившись встретиться на факультете послезавтра, во вторник, тоже в полдень.
Огромная деревянная дверь со звездами и золотистыми шишечками закрылась за нашими героями, выпуская их на красивую лестницу химического факультета, по которой когда-то так молодцевато бегал герой Ланового в фильме «Офицеры».
Внизу лестницы стояли два огромных черных джипа и большое количество каких-то очень несимпатичных людей. Сергей даже не понял, а скорее почувствовал, что это – за ними и что надо бы как-то скрыться, потеряться, исчезнуть. Но было уже поздно.
Глава XIV
История для великого литератора. Нижний Новгород, август 1858 года
Пожалуй, нигде не принимали путешествующего по России Александра Дюма с такой помпой, как в Нижнем Новгороде. Встречающий его на пристани военный губернатор Нижнего – бывший ссыльный декабрист, а ныне генерал-майор Александр Николаевич Муравьев, ожидая встречи со знаменитым французом, облачился в парадный военный мундир, на котором гордо поблескивали многочисленные ордена – как российские, так и иностранные, причем последних было гораздо больше.
Великий писатель не считал, сколько раз ему довелось поставить автограф на своих книгах в первый же день своего пребывания в этом старинном купеческом городе, но правая его рука к вечеру изрядно устала. Впрочем, это была приятная усталость.
Не удержавшись – любопытство у него было в крови, – Дюма чуть погодя, на званом ужине, устроенном губернатором в честь именитого французского романиста, полюбопытствовал, какая из наград за что получена. Казалось, Муравьев только и ждал этого, принявшись охотно пояснять, что первым и самым дорогим его сердцу изо всех орденов – Святой Анны 4-й степени – он был удостоен за Бородинское сражение. Далее, ежели в порядке строгой очередности, был не орден, а золотая шпага, врученная ему за храбрость при взятии Вязьмы, ну а остальными – прусским орденом «За заслуги», Кульмским крестом, баварским орденом Максимилиана и австрийским – Леопольда, его удостоили за участие в заграничных походах русской армии…
Правда, на иные вопросы писателя – об участии в декабрьском восстании – генерал-майор рассказывал неохотно, ссылаясь на забывчивость и всякий раз норовя перескочить на излюбленную тему фронтовой молодости. Впрочем, вопросы в основном задавали Александру Дюма; весь цвет нижегородского дворянства и купечества толпился в залах губернаторского дома и жужжал, как один большой встревоженный улей. На скромную персону спутника великого литератора, художника Жана-Пьера Муанэ, сопровождавшего в течение всей поездки Дюма, никто не обращал ни малейшего внимания, на что тот, собственно, ничуть не обижался. Спустя час Муанэ и вовсе, воспользовавшись благовидным предлогом, незамеченно покинул губернаторскую резиденцию, дабы полюбоваться и запечатлеть дивный вид с волжского откоса. Зато именитый писатель едва успевал отвечать, снисходительно даря добродушные улыбки окружающим, восхищенно взирающим на него. Комфортная атмосфера всеобщего почитания вполне его устраивала. А под конец он и вовсе вызвал всеобщий восторг, заявив, что путешествие по России стало одним из лучших за всю его жизнь и он непременно напишет об этом в своих путевых заметках, кои собирается опубликовать сразу по возвращении в Париж.
Дюма не погрешил душой – он и впрямь пребывал в восторге от радушного приема. А кроме того, совершенно не было необходимости пытаться изъясняться на русском языке, поскольку большинство присутствующих весьма сносно говорили по-французски, а сам губернатор, правда, позже, оставшись наедине с литератором и плотно прикрыв двери в комнату, где они находились, позволил себе даже негромко напеть первый куплет «Марсельезы». Довольно улыбаясь, Дюма незамедлительно подхватил, и припев они исполняли уже дуэтом.
А на следующий день был назначен бал, на который местная знать явилась во всем своем великолепии. Распорядитель не поскупился: зал дворянского собрания был залит светом. Одно плохо – августовский вечер и без того выдался теплым, а от обилия свечей было еще жарче. Распахнутые настежь окна не помогали – из-за прошедшего днем дождя от земли парило, и присутствующие на балу то и дело вытирали пот со лба надушенными платочками.
Состоялся и сюрприз, обещанный губернатором французскому писателю. Зрачки ярких голубых глаз знаменитого литератора удивленно расширились, когда Муравьев подвел к нему пожилую чету и, загадочно улыбаясь, представил их:
– Вот-с, как и обещано, извольте лицезреть воочию героев своего романа «Учитель фехтования», коим, наряду с прочими вашими произведениями, зачитывалась вся Россия. Итак, честь имею представить: граф Иван Александрович Анненков с супругой. Правда, она уже давным-давно не Аннет Девалье, а Полина Егоровна Анненкова.
– Не может быть, – изумленно прошептал Дюма, потрясенно уставившись на пожилую чету. – Как, каким образом?! Неужели… государь специально отпустил вас из Сибири, чтобы вы могли повидаться со мной?
Губернатор сконфуженно крякнул, а граф, криво ухмыльнувшись, пояснил:
– Все объясняется гораздо проще – я отбыл срок ссылки и переехал сюда, ибо проживание в Москве и Санкт-Петербурге мне запрещено.
Оживленная беседа господина Дюма с героями своего романа длилась довольно-таки долго. Точнее, с одним из героев – Иваном Николаевичем, говорившим с ленцой, изрядно растягивая слова и поминутно оглядываясь на остальных – смотрят ли, восхищаются ли и как сильно. Полина Егоровна встряла лишь раз, когда знаменитый литератор принялся выпытывать, насколько верно он отобразил все ее мытарства в дороге. Смущенно потупившись, она и тут поначалу не желала отвечать, но Дюма оказался настойчив, и она решилась сделать замечание:
– Вы в своем романе, сударь, сказывали, будто меня всю дорогу сопровождала целая стая волков, но на самом деле я во все время моего пути в Сибирь видела только одного волка. Да и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами.
К концу вечера Муравьев с заговорщицким видом усадил дорогого гостя в карету и что-то сказал кучеру. Карета направилась в сторону кремля, к Благовещенской площади. Французский романист, удивившись, что едут они отнюдь не в направлении дома, где он остановился, вопросительно посмотрел на губернатора, и тот охотно пояснил:
– Не извольте беспокоиться, господин Дюма. Вы тут давеча жаловались, что зачастую заняты поиском любопытных тем для своего творчества, так я решил вам поспособствовать. Поверьте, прелюбопытнейшая история. А в качестве подтверждения продемонстрирую вам некую вещицу, которая случайно попала мне в руки во время моего пребывания в Париже и ныне находится у меня в покоях.
Писатель машинально кивнул, изобразив на лице любопытство, хотя мысли его были далеко. Он продолжал размышлять, не надо ли в переиздании своей книги «Учитель фехтования» вкратце добавить рассказ о злоключениях молодой четы в страшно далекой Сибири с ее ужасными морозами, мрачными каторжными рудниками и сырыми каменными тюрьмами. Он даже, не удержавшись, принялся расспрашивать губернатора о тех тяготах и лишениях, кои довелось испытать на каторге ему самому, кавалергарду Ивану Анненкову да и прочим борцам за свободу.
