Он почти изменил мiр (Acting president) (СИ) - Владимир Викторович Бабкин
Михаилу было жалко Нину, но у него была Родина и была Честь. Потому в «Knickerbocker» они вселились как мистер и миссис Смитс. Отель угасал, но был по-прежнему раскошен. Щедрому земляку были рады, документов не требовали, да и куда еще богатому голландцу вселиться в Нью-Йорке? А что до фамилии, так Смитсов в Голландии не меньше чем Шмитов в Германии, Кузнецовых в России или Хамди в Египте. Впрочем, в глазах Нины он о её репутации скорее заботился.
Спали они в разных комнатах. Днём Энель съездил с «сестрой» по магазинам, в ателье и цирюльни. Он уговорил её несколько дней отдохнуть. Консьержа он же попросил договориться о приме врача на следующей неделе, указав что сестра стала тяжело дышать после морского путешествия. Можно сказать, что у него наконец был отдых. Хотя какой отдых с женщинами если они не любовницы или невесты?
Нина не стала расспрашивать его о делах, спокойно приняв что его не будет до завтрашнего вечера. Сдавая ключ Михаль «Смитс» обмолвился что в случае крайней необходимости его после полуночи можно найти «Национальном клубе искусств». Это известие ещё более подняло авторитет постояльца.
Но в клуб или купленную для Энеля в том же Гремерси-парке квартиру он пойдет позже. Сейчас он зайдет в «Хили» на углу 18-й и Ирвинг-плейс. Там собирается литературная богема и на их фоне, у просторного окна, легко спрятаться русскому ценителю искусства. Даже двум. Пусть это не закрытый клуб, но туда не захаживают ни Вильсоны, ни Морганы. Да и здешние их с Бехметьевым знакомые калибром чуть пониже не захаживают. Можно поговорить спокойно.
* * *
«New-York Tribune», 17 июня 1920 г.
Марк Твен. Соединённые линчующие штаты. 1901 г.
Как я уже говорил, иные считают, что толпа, собирающаяся на линчевание, получает от этого удовольствие. Это, конечно, неправда, этому невозможно поверить. Последнее время стали открыто утверждать — вы не раз могли видеть это в печати, — что до сих пор мы неправильно понимали, какой импульс движет линчевателями; в них-де говорит в эти минуты не чувство мести, а просто звериная жажда поглазеть на людские страдания. Если бы это было так, толпы людей, видевших пожар отеля «Виндзор», пришли бы в восторг от тех ужасов, которым они были свидетелями. А разве они восторгались? Подобная мысль никому и в голову не придет, подобное обвинение никто не осмелится бросить. Многие рисковали жизнью, спасая детей и взрослых от гибели. Почему они это делали? Потому что никто не стал бы порицать их за это. Ничто не связывало и не ограничивало их — они могли следовать велениям сердца. А почему такие же люди, собравшись в Техасе, Колорадо, Индиане, стоят и смотрят на линчевание, всячески показывая, что это зрелище доставляет им безмерное удовольствие, хотя на сердце у них печально и тяжело? Почему никто из этой толпы пальцем не двинет, ни единого слова не скажет в знак протеста? Думается мне, только потому, что такой человек оказался бы в меньшинстве: каждый опасается вызвать неодобрение своего соседа, — для рядового человека это хуже ранения или смерти. Стоит распространиться по округе вести о предстоящем линчевании, как люди запрягают лошадей и с женами и детьми мчатся за несколько миль, чтобы посмотреть на это зрелище. В самом ли деле для того, чтобы посмотреть?.. Нет, они едут только потому, что не свободны, они боятся остаться дома: а вдруг кто-нибудь заметит их отсутствие и неодобрительно отзовется о них потом! Вот этому можно поверить, ибо все мы знаем, как мы сами отнеслись бы к такому зрелищу и как бы мы поступили в таких обстоятельствах. Мы не лучше и не храбрее других, и нечего нам это скрывать.
… Давайте вернем американских миссионеров из Китая и предложим им посвятить себя борьбе с линчеванием. Поскольку каждый из 1511 находящихся там миссионеров обращает по два китайца в год, тогда как ежедневно на свет появляется по тридцать три тысячи язычников*, потребуется свыше миллиона лет, чтобы количество обращенных соответствовало количеству рождающихся, и чтобы «христианизация» Китая стала видна невооруженным глазом. Следовательно, если мы можем предложить нашим миссионерам такое же богатое поле деятельности у себя на родине — притом с меньшими затратами и достаточно опасное, — так почему бы им не вернуться домой и не попытать счастья?
* * *
САСШ, Нью-Йорк, Грамерси-парк, «Хили», ночь на 18 июня 1922 г.
Сегодня старая таверна «Хили» гудела от новостей. Страшные фотографии в молодой «Daily News» веско словом недавно почившего классика «иллюстрировала» «New-York Tribune». Потому поэты и писатели, а также прочие литературные критики, всегда и везде отличающиеся тонкой душевной организацией, бурно переживали очередную расправу. И надо же так своевременно было опубликовать этот памфлет Марка Твена его душеприказчикам. Классика— вечна. Собственно, измученные сухим законом американские пииты и прозаики уже минут пять обсуждали именно это. Нью-Йорк город республиканский, и все сочувствовали неграм, да и отсутствие алкоголя в крови мешало обострению любых споров. Только за одним столом явно разгоралась полемика, и сотрапезники явно приступили к публичной декламации.
Энель отложил газеты. Говорили по-русски. Это интриговало и настораживало.
— Учи язык, Дэвид! Никто тебя знать не будет, если не писать лирики; на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Бурлюком и проживешь! — вещал молодой не высокий блондин рязанской наружности.
— А это чем тебе не лирика? — возмутился курчавый брюнет, вероятно еврей.
Поднявшись он громко с выносом руки продекламировал:
«У Нью-Йорка глаз вставнойСмотрит им Гудзону в спинуОн качает бородойНа уме скопивши тину. Стал Нью-Йорк мне младшим братомМы играем часто в мячВ небоскреб аэростатомБез уловок и отдач.»
Сидевшие за столиком одобрительно зааплодировали. За другими столиками стали оборачиваться на единственное знакомое им слово. Энель постарался уловить как эту реакцию. Ему ещё не раз может случиться «не понимать» соотечественников.
— Давид! Ты Силен! —
