Владилен Машковцев - Время красного дракона
— Как вдруг так?
— Не вдруг, у себя на родине я преподавал довольно сложный предмет.
— Какой?
— Интегральные функции вероятности в экстраполяции биологических полей.
— На какой родине, дорогой Трубочист, ты преподавал этот предмет?
— На планете Танаит.
— Извини, я запамятовал, что ты считаешь себя Пришельцем из астромира, из космоса, с другой звезды.
— Я не считаю, Аркадий Иванович, а так оно и есть!
— Чем это можно доказать, удостоверить?
— Очень многим.
— Конкретно, Трубочист.
— Я могу перемещаться во времени.
— А другого человека ты можешь взять с собой?
— Могу, но не вас, Аркадий Иванович.
— Так-то мне, Трубочист, любой псих может заявить, будто он прилетел с Альфа-Центавры.
— На планетах Альфа-Центавры нет существа, подобного человеку. И земная атмосфера не подходит для них. Они прилетают к вам в скафандрах. А жители Танаит в биологической модели эквиваленты землянам.
— Значит, танаитяне смертны?
— Не совсем так. Мы можем оставить оболочку, тело и улететь по любой координате: в прошлое, в будущее. При выполнении своей миссии мы возвращаемся на планету Танаит.
— А у нас на земле имеются такие индивиды, которые способны перемещаться во времени? Скажем, взял и перелетел в 1612 год, во времена смуты? Или к Петру Великому — на царский пир!
— Из каждых десяти миллионов одна личность способна на это.
— А в будущее летают?
— Нет, ни один человек на земле никогда не сможет побывать в будущем. Но у вас на земном шаре загадок и чудес больше, чем у нас.
— Что у нас есть загадочное?
— Ваши колдуны и колдуньи.
— Я, милый мой Трубочист, не встречал в жизни ни одного колдуна, ни одной колдуньи.
— Но ваша Фрося — колдунья.
— В лирическом плане — волшебница.
— Она колдунья!
— Твои сказки, Трубочист, наивны. Я материалист. Материя — первична!
— Материя не может быть первичной.
— По-твоему, первичен дух?
— Дух тоже не первичен.
— Ты дуалист? Но до тебя, Трубочист, были Декарт и Кант.
— Ваши великие дуалисты Декарт и Кант были ближе к истине, чем Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Ленин — вообще не философ, он — примитивен.
— Ты можешь, Трубочист, доказать мне, что материя не первична? И не философским словоблудием, а одним кратким примером? И четкой пирамидой логики!
— Пожалуйста! Способность атома железа присоединять к себе два или три атома кислорода у вас называется валентностью. И это свойство материи не вторично. Частица и поле единовременны. А поле как возможность соединения — не материя, а запрограммированность. Без этого в мире господствовал бы хаос, не было бы и жизни. Сознание — не вторично, это всего лишь результат запрограммированных соединений.
— С этим можно и согласиться.
— Но при этом рушится постулат о первичности материи.
— Черт с ним!
— Сознание и речь — не высшая ступень бытия. Высшая категория — дух, душа. Сознание является частью духа, его ничтожной долей. А душа — это и ощущение тела, и причастность к вечности, и вера, и энергетический сгусток, способный отделяться от оболочки.
— По-моему, я уже и раньше соглашался с этим...
— Люди часто теряют и губят свои души. Души с вашей планеты похищаются обитателями Черной звезды. Они транспортируют их по своей астротрубе десятками и сотнями тысяч.
— Для чего им нужны наши души?
— Каждая душа состоит примерно из восемнадцати миллиардов бионов. Обитатели Черной звезды не воспроизводят сами эти частицы. И они давно бы погибли, вымерли — без подпитки вашими бионами. Мы, танаитяне, прилетели к вам, чтобы предупредить вас об опасности. Бесы с Черной звезды всесильны только над душами, которые не защищены верой, опалены черным огнем зависти, братоубийства, ненависти, лжи...
Порошин рассмеялся:
— Ха-ха! Не так уж ты и загадочен, Трубочист! Может быть, материя не первична. Ты меня давно в этом убедил. Но человек и не живет этой проблемой. Согласен и в том, что дух выше сознания. Еще раз подтверждаю: вполне можно представить душу энергетическим сгустком, способным отделиться от тела. Но ведь все остальное у тебя — нечто среднее между ахинеей и околонаучной фантастикой. И не так уж безобидно все это звучит. Черный огонь зависти, братоубийства, безбожия разжигают, разумеется, коммунисты. Нет, родной мой Трубочист, не зря тебя пытались уморить в концлагере. Ты изощренный антисоветчик, контра. И напрасно ты рядишься в одежды чудака, фантазера, полупомешанного.
Трубочист съехидничал:
— Вы советуете мне, Аркадий Иванович, явиться в НКВД с повинной?
— Я советую тебе, Трубочист, ни с кем не говорить на эти темы. Тебя ведь схватят и расстреляют. А мне тебя жалко. Есть в тебе что-то интересное, притягательное. И нельзя тебе квартировать у Гейнемана. Мишку за связь с тобой могут замести. Ты уж пожалей моего товарища.
— Тогда и вам, Аркадий Иванович, опасно со мной якшаться, заметут.
— Меня, Трубочист мой дорогой, не заметут. Я сам из тех, кто заметает. Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!
Гейнеман вошел в больничную палату боком, с охапкой кульков и свертков, он услышал последнюю фразу Порошина и сразу отреагировал:
— Чего расхвастался? «Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!» Как бы не получилось наоборот, Аркаша. Трубочист слегка шевельнет своей волшебной тросточкой — и ты исчезнешь!
— Пусть на себе сначала проверит свою тросточку...
— Пожалуйста! — согласился Трубочист.
Он крутнул трость вокруг поднятой правой руки, притопнул и спрятался за спину Гейнемана. Но Гейнеман шагнул к тумбочке, чтобы уложить в нее принесенные кульки. Трубочиста в палате не было, он исчез, испарился. Порошин заглянул под кровать. Что за чертовщина? Под кроватью валялась безголовая кукла.
— Мишка, куда он делся? — жалко спросил Аркадий Иванович.
— Кто?
— Фокусник твой, Трубочист.
— Не знаю, Аркаша. Впрочем, я вижу его в окно. Он махнул мне рукой. К нему подошли двое, ты их знаешь...
— Кто? — выглянул в окно и Порошин.
В больничном скверике стояли — Трубочист, тюремный водовоз Ахмет и нищий, похожий на Ленина. Аркадий Иванович отошел от окна, присел на табурет:
— Где он берет деньги, чтобы одеваться так аристократически?
— Аркаша, Трубочист получает у Завенягина большую зарплату. Он же специалист по высотным трубам, редкий специалист. И побочно занимается кладоискательством. Недавно нашел горшок с царскими золотыми червонцами.
— Где нашел?
— На кладбище.
— Любопытно.
— Что уж тут любопытного? Каждый ищет что-то в жизни по призванию. Вы пулемет нашли. А он корчажку с червонцами.
— Как у тебя дела, Миша?
— Плохо, Аркаша.
— Какие-то неприятности?
— Приходится расстреливать заключенных — сотнями, тысячами.
— Указание сверху?
— Придорогину и Соронину надо выполнять план, разнарядку по разоблачению врагов народа. Хватают они и металлургов, и строителей. Но там тяжело: Завенягин и Валериус свои кадры обороняют. А спецпереселенцы и мои зэки беззащитны. Вот и раскрывают чекисты «заговоры» то в спецпоселках, то в казачьей станице, то у меня в колонии. Приходится молчать, хотя и дураку видно, что все контрреволюционные организации — липа!
— А может, Мишка, так лучше? Твои доходяги в любом случае обречены. Да ведь у тебя и не ангелы, а кулаки, вредители, враги народа. Своей смертью они спасут от гибели сотни невинных людей. Может быть, Придорогин и Соронин доброе дело вершат? Надо подумать, Миша.
— Аркаша, нету у меня в концлагере вредителей. Ни одного нет! И никаких врагов народа нет. Ну, может быть, пять-шесть умных идейных противников режима: из эсеров, священнослужителей, дворян. Не больше пяти-шести человек на десять тысяч.
— Не поверю, Миша. У тебя в колонии одних только раскулаченных семь-восемь тысяч. Все они люто ненавидят советскую власть. И мы никогда их не сломим, не перевоспитаем. Они не сдадутся. А если враг не сдается — его уничтожают!
— Но ты сам загорал в Бутырке.
— Я был арестован без оснований. Просидел не так уж много. У меня нет претензий к советской власти.
— А твой батюшка, Аркаша?
— Отца должны освободить, уверен в этом. Я написал письма... А если он там озлобился, стал врагом социализма, то я не имею права работать в органах НКВД. Уйду в грузчики или в говновозы.
— Кому ты направил письма?
— Молотову, Ягоде.
— А как мама? Что пишет.
— Горюет, болеет, зовет в гости. Выйду из больницы, возьму отпуск, поеду к ней вместе с Фросей.
— Я тоже, Аркаша, скоро женюсь.
— На ком?
— У меня богатый выбор: две невесты!
— Я их знаю?
— Да, встречал.
— Скажи — кто?
— Олимпова и Лещинская.
— Мишка, но Лещинская-то страхомордненькая. А Мариша Олимпова — чудо!
— На ней я и женюсь!
После ухода Гейнемана в палате появилась Партина Ухватова. В красной косынке, длинная, костлявая — выглядела она нелепо, но со значением. Настоящее имя у нее было — Прасковья. Но она полагала, что с таким именем нельзя было работать в комсомольских и партийных органах. Коммунисты называли своих дочерей — Октябринами, Тракторинами, Свердлинами, а сыновей — Виленами, Ленсталями, Спартаками, Кимами... Придорогин разрешил Параше сменить имя. Правда, она стремилась изменить и фамилию, стать Партиной Коммунистической. Но начальник НКВД не согласился:
