В. Бирюк - Найм
Фольк сразу кидается на помощь:
«Двое мужчин провожают взглядом красивую женщину.
— Она тебе дала?
— Не-а. А тебе?
— Тоже — нет. Во бл…!».
Как раз мой случай. Два раза. «Сам спросил — сам ответил».
Птица такая есть — «обломинго» называется. Знакомая по предыдущей жизни птичка — и ко мне иной раз прилетала. Увы, Ванёк, твоя мужская харизма в данном случае обломалось. «Её влажные, трепещущие полураскрытые губы»… Ну, мягко говоря, не «полураскрылись». А те, которые раскрылись — трепещут матерно. Как говорит русская народная мудрость: «Пока сучка не всхочет — кобелёк не вскочит». Не вскочилося… Как бы выбраться из этого «недопрыгнутого» состояния без полного унижения и потери самоуважения?
Мне повезло — в соседнем дворе раздался раздражённый мужской крик:
— Елица! Елица, мать твою! Ты куда запропастилась? Вылазь, лярва ободранная! Я те задницу распишу в полосочку!
Девка дёрнулась. Я инстинктивно прижал её чуть сильнее. Потом дошло.
— Елица — это ты? Тебя зовут?
Кивнуть она не могла — щека плотно прижата к бревенчатой стенке. А ответить голосом… побрезговала. Но моргание выглядело утвердительно.
— Выбирай: или придёшь ко мне ночью сама, или я подожду, пока сюда придёт твой батюшка. Пусть полюбуется, как я твою задницу лапаю. Пока она не расписная. Хоть в полосочку, хоть в клеточку. Придёшь?
Она попыталась ограничиться морганием. Пришлось ещё чуть прижать. Ей снова стало больнее, но, как я понимаю, главный аргумент состоял в новом потоке выражений и обещаний с той стороны забора. «Да!» — прозвучало как плевок. Причём, на горячую плиту — с шипением. Ну и ладно, а мне и не очень-то хотелось.
Я резко выдернул свой дрын из-под её вывернутой руки и отступил на пару шагов. Девка, получив свободу, охнула от боли в руке и съехала личиком по стенке на колени. Затем, услыхав очередную дозу ругани с соседнего подворья, неловко, придерживая битой правой — вывихнутую левую, поднялась на ноги. Смерила меня злобным взглядом. Ей бы на молокозавод — катализатором в кисломолочный цех. От такого взгляда даже порошковое молоко скиснет.
В ответ я радостно улыбнулся. Кажется, она хотела что-то сказать. «Убить на прощание». Но очередной залп «из-за-заборных» предположений о её ближайшем будущем заставил незамедлительно устремиться к дырке в заборе.
Не придёт. Девке соврать… Можно ещё пару раз с разными интонациями повторить самому себе: «а мне и не очень-то хотелось».
Мда. Как-то местные юные пейзанки не настроены лямурничать. Деревянные они какие-то. И имечко у неё… бревенчатое.
Ну и имена у девок в этом семействе. Кстати, Древа, Дубрава, Ива, Клёна, Омелица, Осока, Отава, Поляна, Ракита, Репка, Сосна и Берёза — тоже женские имена на «Святой Руси». «Пойдём, накроем Поляну»… Или — потопчем? А общеизвестное: «Посадил дед Репку»? За что он её так? И как с таким именем жить?
С такими именами жить — только по науке, по ономастике — наука об именах.
Время от времени в Америке ученые-именологи проводят так называемые ономатические опросы. Задание простое: с чем в мозгу опрашиваемого связываются те или иные имена? Результаты показали, что женские имена, такие, как Берта, Эстер, Розалинда, Сильвия, Зелда и ряд других, ассоциируются с чем-то «толстым и мало сексуальным», а вот другие — Алисия, Андреа, Андриенна, Кристина, Джаклин, Джессика, Сюзан, Дженифер, Джена — вызывают у сильного пола тяготение к слабому и как бы очаровывают мужской характер. Так что проявление секса в том или ином имени — вовсе не фантазия.
Ну и какой секс может быть с девушкой, которую «ёлкой звали»? У которой «иголки во все стороны» и «лёгкий шелест хвои» в нецензурном исполнении. Белкой в дупло?
Поди, и мальчишки дразнят: «Елица, ЕлицА — бешеная псица»… Может, кто-то её и дразнит. А пока я сам ею подразнился и сам же — обломался. Настроение… «На отвергнутого засушенной еловиной донжуана наступила чёрная мизантропия».
Да ну, фигня! Точно — просто не повезло. Девка попалась… еловая. Или месячные скоро — вот она и шипит. Или депиляцию давно не делала… А сам-то я — молодец. Красавелло и мачалло. В смысле — «мачо». Да я вообще — хоть куда! Мда… Но не туда… Даже в Красную Армию не возьмут. В виду отсутствия присутствия. Или это моя лысая морда такое… «клиническое» отвращение вызывает? Что её «заклинило».
Ха, а девка ножик потеряла. Есть повод нанести визит. С изъявлением доброй воли и в надежде исправить ситуацию. Или мне другой, менее «дровяной», экземпляр поискать?
Возле избы Сухан, согласно плана тренировок, развлекался метанием топора, а Ноготок уныло стругал палочку и слушал непрерывный трёп хозяйки. Та чего-то делала в поварне и периодически выскакивала в дверь для придания живости своему монологу и проверки реакции слушателя. Почему из поварни? Потому, что на «Святой Руси», как и в моей России, народ общается, в основном, на кухне. Есть целый пласт стиля, фолька, психотипов — «кухонные разговоры». И не только у нас — «Kitchen English» — кухонный английский — устойчивое словосочетание. Пришло на смену «пиджин инглиш». Это, наверное, когда наши вовсюда приехали. И стали на всех кухнях на нашем английском разговаривать.
А что кухня на дворе — так пожарная безопасность. Для деревянной России — вопрос ещё более «горячий», чем для моей начала третьего тысячелетия. Даже в 17 веке указы московских царей были на этот счёт однозначны: «С Пасхи до самой стужи печей в домах не топить», а пользоваться только надворными. Понятие «летняя кухня» восходит, видимо, к ещё до-славянским временам. Как шалашик в леске поставили, так и костерок от него отодвинули.
Баба сходу оценила проявленную мною заинтересованность во всём ей ранее сказанном, хоть и неуслышанном, и, незаметно для себя, но с радостью и энтузиазмом, переключилась на ответы на мои вопросы. Дальше только оставалась ахать в нужных местах, делать большие глаза и чуть уточнять направление словесного потока заинтересованными репликами восхищённо-вопросительной тональности.
Сюжет такой. Как и все здешние поселения, Коробец заселялся заново 12 лет назад. Но не одной общиной, как в моей «Паучьей веси», а несколькими маленькими. Среди самых первых новосёлов был и многократно упоминаемый сегодня Жердяй. Это как раз и есть наш потенциальный поставщик хлеба. Был он уже в те поры мужем зрелым, женатым и детным. Смолоду походил по земле, в разных странах бывал, ума-разума набрался. И, похоже, кису не мелкую принёс и спрятал. Цитирую дословно рассказчицу:
— Видать, убил какого купца, и серебро прибрать сумел. Везёт же некоторым.
В момент заселения между новосёлами возник конфликт, который закончился смертоубийством. Жердей сумел как-то вывести общину из-под общей виры. Насельники были в тот момент совсем бедные, и выплатить княжескую виру могли только собой — продаться в рабство.
— Пришёл к людям чёрный день, а он, змеюка хитрая, и воспользовался. На беде народной поднялся. Богачество своё на горе нашем сколотил.
Община со временем Жердяю серебро выплатила, но тогда ещё, сразу же, он получил от общины то, что миллионы крестьян получили от Российской Империи только в Столыпинскую реформу.
Есть такое русское слово — «отруб». Не «отрез», не «поруб». Обычно используется в сочетании «отруба и хутора». До Столыпина семь с половиной веков, но некоторым людям этих «отрубов» очень хочется уже сейчас.
Всякий хозяин хочет иметь свою землю. Хоть «владелец заводов, газет, пароходов», хоть крестьянин с сошкой. Вот он бы тогда и развернулся. Один — коммуникации бы с запасом подвёл, другой — кочки срезал, да камни убрал. «Наперёд, на будущее. Пока удобнее». Но в общине каждый год идёт передел земли. Так чего корячиться? На следующий год ты с конкретно этими каменьями уже уродоваться не будешь. Пущай уж тогда сосед пупок рвёт.
Всякий разумный хозяйственный крестьянин хочет иметь свой надел. Вечный. А община — нет. Получается, что основная масса крестьян — неразумные и бесхозяйственные. Что не ново. По Столыпинской реформе из 13.500 тысяч крестьянских домохозяйств Российской Империи выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность 1.436 тысяч. Чуть больше 10 %.
Десять процентов — нормальный уровень, доля населения в большинстве продвинутых популяций хомосапиенсов в начале третьего тысячелетия, способная и стремящаяся к ведению собственной экономической деятельности. Просто стремящихся, но на это не способных — ещё столько же. У Столыпина — столько же было. Остальные… ну, просто народ.
Эти проценты есть и здесь. Только деваться им некуда — выйти из общины очень тяжело. У здешнего потенциального «кулака» та же беда, что у каждого серьёзного попаданца: «Так жить нельзя. А не „так“ — невозможно». Тут тебе и старые родовые традиции, и налоговая политика с круговой порукой. И главное — в одиночку не прожить. Придут «злые люди» и — «хана ослику». А как реагирует на «отрубистов» община…
