Анатолий Матвиенко - Аэропланы над Мукденом
Обвинитель гнул продуманную линию, потом Плевако привычно перехватывал инициативу и упорно продавливал тезисы защиты. Каждый ответ подсудимого и свидетелей неуклонно подтверждал, что Александр Трубецкой сам и по своей инициативе нарушил мыслимые и немыслимые правила обращения с взрывчатым веществом, покончив с собой так же верно, как если бы запихивал порох не в пушечный обрез, а в собственное отверстие. Присяжные — пара мелких чиновников, лавочники и разночинцы — с восторгом внимали публичному уничижению губернатора, который выставлялся как самодур и изначальный инициатор бездумных действий, приведших к трагедии. Князь наливался красным, потом темно-пунцовым, затем к его палитре примешался некий синеватый, не известный живописцам оттенок.
Обвинитель и защитник привычно пикировались, заявляли протесты на действия друг друга, требовали отклонения вопросов противной стороны. Словом, ломали комедию состязательного судопроизводства, но не слишком нагнетали обстановку.
Больше всего адвокат выдавил из Талызина. Когда на артиллериста было уже больно смотреть, Плевако раскрыл Уложение о наказаниях уголовных и зачитал статью седьмую: «Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною», затем спросил, считает ли военный, что именно так стоит расценивать действия Самохвалова. Талызин согласился, к явному оживлению присяжных и зала, но тут встрял председательствующий, обвинив адвоката в принуждении неюриста к юридической квалификации факта. Эпизод было приказано вычеркнуть из протокола, но тут поверенный стал в позу и заявил:
— Господа присяжные заседатели! Вам, не имеющим юридического университета за плечами, также предстоит ответить на вопрос виновности, однако я не смею сомневаться в вашей способности разрешить дело, исходя из здравого смысла и совести. Прошу заметить, что господин председательствующий распорядился вычеркнуть из протокола цитированные мной слова Уложения о наказаниях, утвержденного лично Государем Императором, Самодержцем Всероссийским, помазанником Божьим. Прошу занести это в протокол.
Зал замер, словно морозом повеяло. Плевако притянул за уши небрежение к закону и извратил намерение судьи. Однако в таком толковании получился недвусмысленный намек на публичное непочтительное отношение надворного советника к документу, скрепленному высочайшей подписью, и, следовательно, общую политическую неблагонадежность судейского чина. В воздухе запахло проблемой, по сравнению с которой дело Самохвалова виделось мелкой шалостью.
Секретарь поднял глаза на председательствующего, молча спрашивая: что писать-то? Тот обреченно дернул бакенбардами — пиши что хочешь, бумага стерпит. После этого ни единый протест обвинителя о недопустимости эскапад Плевако не был удовлетворен.
Вечером накануне судебных прений и оглашения вердикта, адвокат баловался чаем с компаньонами-авиаторами.
— Много разных людей повидал, но губернатора я решительно не понимаю, — рассуждал Петр Андреевич. — Все уже с очевидностью доказано, нет бы на сделку пойти, хотя бы об изменении статьи. Сидит, шевелит усами, сверлит глазами, бордовый до синевы — однако ни в какую. А когда под присягой свидетели княжеское обещание приводили, ну когда они с сыном слово дали, что опыты делают на свой страх и риск, он дернулся, но промолчал.
Отхлебнув чаю, Самохвалов даже улыбнулся от своей наивности. Даже если бы он расписку с Трубецких взял, что бы изменилось?
— А перед кем господа хорошие слово давали? Пред вами, безродный вы наш? Так вы для них — быдло. Поверьте незаконнорожденному, пока я наверх по судейскому делу не пробился и титул не получил, оставался в их глазах бессловесной скотиной. Посему по отношению к вам они склонны вести себя, как такое же быдло, что их внутреннему настрою как нельзя лучше подходит. Да что купеческому сыну, князь и контр-адмиралу в глаза плюнет. От превосходительства до светлости изрядная дистанция.
Можайский досадливо кивнул. На флоте контр-адмирал — величина, командующий отрядом кораблей или даже эскадрой. Капитан корабля — бог на борту, а контр-адмирал бог над богами. В Питере же генерал-майоров, контр-адмиралов, гвардейских полковников и прочих пролетариев генеральского сословия в десять раз больше, чем матросов на верхней деке фрегата. Княжеских фамилий сколько, сорок? Вот и разница.
— Завтра серьезная драка предстоит. Софиано в угол загнан, но он не дурак. Хотя и не знает, чем я его удивлю, — от предвкушения схватки Плевако даже зажмурился.
Несмотря на личный интерес в исходе дела, авиаторы решительно не понимали, какое удовольствие можно получить от судебного крючкотворства. Разве что извращенное. Они еще не видели моноспектакля «Судебная речь».
Товарищ прокурора имел преимущество, зная приемы известного московского адвоката из прессы. Он проанализировал наиболее сильные стороны позиции защиты и построил речь, желая застать поверенного врасплох. Софиано неожиданно согласился с линией защиты, что Александр Трубецкой грубо нарушил правила обращения с порохом, пренебрег разумной предосторожностью и поплатился. Но Самохвалов, автор и хозяин «Самолета» обязан был категорически настоять, просто костьми лечь, убеждая, что эксперимент опасен. Если бы подсудимого связали и забрали аппарат силой, тогда он мог бы заявить о непричастности. Прямой приказ губернатора — просто просьба, которую авиатор мог оставить без внимания.
Простые и ясные доводы прокурорского чиновника явно произвели впечатление на присяжных. Впервые контр-адмирал не возмущался, что его имя не упоминается в соавторстве на воздушный аппарат, а подсудимый тоскливо заерзал. Спокойный, как скала, Плевако неторопливо встал, вышел на средину и начал.
— Господа присяжные заседатели! Защищая господина Самохвалова, я не могу пройти мимо поруганного имени Александра Николаевича Трубецкого, человека беззаветного мужества, который, к моему глубочайшему прискорбию, уже никогда не сможет вступиться за себя сам.
Зал ахнул. Члены суда ущипнули себя. Прокурор словил за бороду отпавшую челюсть. Адвокат, выводивший линию защиты по принципу «сам дурак — и сам взорвался», ничтоже сумняшеся сделал поворот кругом и помчал в противоположном направлении.
В течение получаса присяжные и весь зал слушали необыкновенный по эмоциональному накалу монолог, прославляющий романтиков неба — Самохвалова, Трубецкого и Талызина — которые, рискуя всем и не щадя живота своего во славу России, покоряли недостижимые ранее высоты. Попытка отправить на каторгу подсудимого, многократно презревшего опасность и вознесшегося ввысь на своем странном аппарате есть попрание светлой памяти княжьего сына.
— Давайте же осудим и господина Талызина! — у капитана сердце ухнуло вниз организма. — Но не за подожженный фитиль, а за целую плоть, когда Петр Андреевич переломал ребра, а Александр Николаевич поплатился жизнью. Помните, господа, любой риск во славу Отечества оправдан. Когда капитан-лейтенант Андрей Петрович Лазарев на шлюпе «Ладога» исследовал Камчатку, погибла часть экипажа. Об этой опасности знали до выхода из порта? Безусловно! Но в нашем жестоком мире нельзя открыть новое и неизведанное, ничем не рискуя.
Дальше шли примеры из военной истории России, возбуждающие у публики чувство гордости за причастность к великой державе. Атмосфера в зале накалилась до экзальтации. Самохвалов отметил себе, что никакой репортаж с изложением защитительной речи не способен передать впечатление от выступления Плевако. Он царил. Он управлял публикой, как опытный дирижер оркестром. Он приводил факты из уголовного дела, о которых подзабыли и сами участники событий.
Наконец оратор повел речь к заключительной стадии.
— Вы видели эту фотографию во время судебного следствия. Что сделал мой подзащитный после трагической гибели своего соратника вместе с первым аппаратом? Он был повержен, уничтожен, но не отступился. Когда невежественные полицейские порубили топором другой самолет, Петр Андреевич мужественно принял второй удар и начал опыты по созданию нового аэропланного мотора. И он заработал! Изнемогая под тяжестью неправедного обвинения, скорбя о погибшем товарище, в нечеловеческих условиях подзащитный продолжал двигать авиационный прогресс. Каждая нация подобна человеку и состоит из тела, рук, головы, ног. Несправедливо осудив военного, мы отсекаем руку, держащую меч, ученого — наносим рану голове. Но сейчас мы можем потерять крылья нашего Отечества. Я верю в народ, мы все равно найдем дорогу к облакам. Но сделаем это гораздо позже, когда объявятся новые Александр Трубецкой и Петр Самохвалов. Однако и другие не сидят на месте. Именно сейчас, господа, вам предстоит решить, как полетит Россия — гордой статью во главе журавлиного клина или ковыляя за преуспевшими европейскими странами. Человека осудить можно, но нельзя отправить на каторгу будущее, господа! Я призываю вынести вердикт по божьему праву, по совести, по зову сердца и спасти славу России!
