Канцлер - Валерий Пылаев
– Я знаю ваши магические штучки, герр Горчаков. – Фон Браун еще больше съежился на диване, но взгляд все-таки не отвел. – Это не так уж просто сделать.
Пожалуй. Тогда, на «Олимпике» я не без усилий, но все-таки отвел старику глаз, чтобы он меня не узнал. Паника и растерянность сделали свое дело, и семена моих умений упали на благодатную почву. Но сейчас фон Браун был готов дать отпор, а ментальной магией я владел не так уж и хорошо… Да и задачка стояла та еще – все-таки вскрыть сейф чужого разума куда сложнее, чем заставить на мгновение забыть знакомое лицо.
– Вы правы, доктор, – кивнул я. – У вас незаурядная воля, а я – не такой уж умелый менталист. Нет, силы Дара у меня как раз предостаточно – третий магический класс, а может, уже даже второй. Но это не так важно – в работе с чужим сознанием куда важнее мастерство – а его мне отчаянно не хватает. – Я покачал головой, изображая сожаление. – Можно сказать, это скорее похоже на ковыряние отмычками в сложном и хрупком замке, чем на удар кувалдой… А мне придется бить кувалдой.
Кажется, проняло. Фон Браун молчал, но на его лице отчетливо проступил страх, и с каждым моим словом этот страх становился все сильнее. При всем своем упрямстве дураком старикашка явно не был – и наверняка уже сообразил, чем все может закончится.
А я щедро подливал масло в огонь.
– Нам обоим не хотелось бы этого – разве не так, доктор? Но если вы не оставите мне выбора, я буду вынужден попробовать. Вломиться прямо в вашу голову, пробиться грубой силой, а не умением. Не подбирать ключики, а просто сносить все на своем пути, пока не доберусь, куда нужно. Как думаете, насколько велик шанс, что я что-нибудь сломаю? Так что будет уже не починить? – Я понизил голос и снова заглянул фон Брауну в глаза. – Вас не испугать пытками. Может, вы даже не боитесь смерти, доктор… Но чем для человека вроде вас станет потеря разума? Что, если я попросту уничтожу ваш совершенный инструмент ученого? – Я заговорил еще тише, почти перейдя на шепот. – Вы, один из величайших умов современности – превратитесь в безвольный овощ и будете доживать свои дни пускающим слюни и гадящим под себя живым трупом?
Мне явно удалось нащупать слабое место фон Брауна. Старик действительно оказался крепким орешком, но перспектива превратиться в идиота напугала его буквально до чертиков.
– Если вскроете мою голову – будете разочарованы, – пробормотал он. – Я всего лишь ученый и патриот своей страны.
– Так это вашими усилиям канцлер получил свою игрушку? – наугад бросил я. – Вы ведь работали над проектом «Чародей»… точнее, над тем, что от него осталось в пятидесятых. Лос-Аламос, Альбукерке…
– Меня пригласили в Штаты в пятьдесят третьем. – Фон Браун зыркнул на меня исподлобья, но все-таки продолжил: – незадолго до того, как у ведомства начались проблемы с финансированием.
– И когда денег на исследования стало не хватать, вы предложили свои услуги, верно? – догадался я. – Понемногу перетянули проект от правительства в какую-нибудь частную контору…
– Все было честно, герр Горчаков, – буркнул фон Браун. – Канцлер получил чертежи и образцы, а мы – деньги.
– Вы?
– Доктор Оппенгеймер. Его интересовала только наука. Знание ради знания.
На лице фон Брауна мелькнуло что-то одинаково похожее и на восхищение, и на полное пренебрежение. Похоже, он ценил своего американского коллегу за ум и талант ученого, но едва ли мог назвать способным руководителем – или хотя бы дальновидным человеком.
– Он не считал денег и даже не пытался узнать, откуда они берутся. – Фон Браун усмехнулся и покачал головой. – Вряд ли Оппенгеймер вообще задумывался, что именно из всего этого получится.
– Зато вы задумывались, верно, доктор?.. Впрочем, хватит истории. – Я легонько хлопнул себя по колену. – Вы можете построить машину вроде тех, что ударила по Варшаве и уничтожила Белый дом?
– Построить машину может любой болван с чертежами и парой сотен тысяч марок в кармане. – Фон Браун хитро усмехнулся. – Но для работы блоку управления установкой требуется…
– Магнитная лента с программой, – кивнул я, – припоминаю.
– Верно. И у подобного сочетания есть одна весьма интересная особенность: программа, та самая последовательность операций всегда отстраивается вручную, под конкретный прибор. – Фон Браун явно заметил на моем лице недоумение – и почему-то даже не поленился объяснить: – Подозреваю, это связано с несовершенством элементов – ламп, транзисторов… Даже поставщики компаний вроде IBM пока еще не силах добиться абсолютной воспроизводимости свойств – а машина Оппенгеймера намного сложнее любого табулятора. Иными словами, одно устройство – одна лента, и никак иначе.
– Одна копия ленты, – уточнил я. – Вряд ли так уж сложно размножить запись.
– Я уничтожил все копии до единой. – Фон Браун радостно оскалился. – Так что вашим дружкам из Соединенных Штатов досталась груда мертвого металла.
– Ну… подозреваю, они что-нибудь придумают, доктор. – Я пожал плечами. – А если нет – вы ведь подскажете, где раздобыть новую ленту?
– Нигде, – усмехнулся фон Браун. – Сейчас это уже невозможно.
– В каком смысле? – Я понемногу начинал терпение. – Вы не…
– В прямом! Для создания кода нужен разум, способный превратить цифры в симфонию чистой энергии. Над проектом за долгие годы работали в общей сложности сотни людей – лучших умов эпохи. Но одного таланта, даже самого выдающегося, здесь недостаточно… Только попробуйте представить себе, герр Горчаков: мне иметь врожденного Дара, но при этом суметь смоделировать и изобразить потоки сложнейшей в мире структуры. – На лице фон Брауна на мгновение мелькнуло что-то почти одухотворенное. – Это все равно, что слепому нарисовать картину совершеннее холстов Рафаэля или Леонардо да Винчи. На это был способен только гений. Один-единственный человек во всем мире.
– Доктор Оппенгеймер… – пробормотал я.
– Да! Неужели вы так и не поняли, что гоняетесь за призраком, герр Горчаков? – Глаза фон Брауна торжествующе засверкали. – Во всем мире существует всего две машины большой мощности – и одна из них принадлежит моей стране, а вторая – больше никогда не заработает!
Закончив говорить, фон Браун рассмеялся – громко, в голос, запрокинув голову и едва не потяряв очки. Будто то ли несказанно обрадовался моей неудаче, то ли вовсе спятил… А может, и то, и другое сразу – я действительно ощущал себя не то, чтобы обманутым, но разочарованным – уж точно. Долгий
