Владимир Березин - Путевые знаки
Но я тут же остановил себя: ведь есть и другой Петербург. Петербург военных медиков со станции "Площадь Ленина", отчаянных технарей с "Техноложки", весёлых торговцев с "Сенной". Они ведь тоже есть и, наверное, никуда не денутся.
Меня занимало то, как летуны, да и прочий криминал догариваются с богами. В религии всё перепуталось, возникли новые причудливые культы.
Я всё больше держался Кролика. Кролик был вор с мистическим уклоном. Жулик и вор он был, впрочем, вполне нормальный. А вот его дружок по грибной тематике был человек особенный. Его все звали просто Хаммер. Я знал, что "хаммер" означает "молоток", но ни видом, ни характером этот человек ни на какой молоток не походил. Он всё-таки меня рекомендовал здешним жителям, отчего я чувствовал себя обязанным. Ну а если честно, то потом он довольно сильно заинтересовал меня своими путаными странными речами. Этот персонаж не просто увлекался мистикой, он и похож был на какого-то сектанта, с жиденькой своей бородкой и длинными волосами, рассыпанными по плечам. Какой уж тут молоток… Благообразный вид, впрочем, не мешал ему разбойничать в тоннелях.
Мы однажды поднялись в верхний вестибюль "Нарвской", и он принялся молиться вслух, как будто в храме. Оказалось, что он молится Отцу нашему Сталину и Брату его Кагановичу. Я спросил, обводя рукой полуразрушенное помещение: – А это вообще что?
– Это капище. Тут стоял Сталин. Ты посмотри. – Он жестом гида повел рукой по кругу, и я увидел, что все изображенные здесь у стен персонажи смотрят в центр, в зияющую пустоту, на месте которой явно раньше что-то было. – И что? Тут был Сталин?
– Ну да. Только Сталин не был. Он всегда есть. Он в своей книге так и написал: "Если люди доброй воли соберутся где-нибудь на митинг, то я буду между ними". А тут ещё и место удобное, сюда приходят молиться.
Приходят ещё в центр. У нас там ещё один памятник Сталину стоит. – С верблюдом?
– Ну да, видишь, сам об этом знаешь. У нас есть ещё место для молитв на Ржевке, но туда сложно добраться. А оттуда молитвы вернее доходят. – Сталину? – Я перестал понимать Хаммера.
– Ну а что ж тут такого? И Ленину молились. Где-то церквей полно, а у нас это. Сталин вообще любил рабочих людей, а у нас тут пролетарские районы. – Да человек-то был так себе.
– Много ты понимаешь! Я-то знаю, что ты просто не в теме, из дальних московских краёв. Но ты это нашим верующим скажи, я погляжу, что от тебя останется. Ты вот был на "Новокузнецкой"? А на "Кропоткинской"?
– На "Кропоткинской" был только в детстве. А на "Новокузнецкой" я был, но недолго. Ничего особенного, но темно очень – освещение там тусклое, а народ странный. Говорят, что станция эта очень нехорошая, да только я не знаю, в чём дело.
– Так я тебе, Саша, скажу, в этом и заключена разница между Московским метрополитеном и питерским. Они раньше оба были имени Ленина, но внутренне они совсем разные. И не верь тем, кто скажет, что вся разница в том, что у нас, в Питере, метро более глубокое, чем в Москве. Это всё правда, конечно, но дело не только в глубине. Несмотря на то что у нас все станции, как правило, глубокого заложения, мутантов у нас не меньше, и проблем из-за плывунов гораздо больше. Вон инженеры как рэкетиры нас постоянно доят, разводят на плановые и внеплановые услуги.
Хаммер пустился в рассуждения: дело, дескать, в том, что весь их метрополитен построен после Сталина, а московское метро пережило перемену идеи.
– Ты пойми, Саша, каждая из значимых исторических эпох оставляет после себя сооружения, присущие только ей одной, – вдохновенно вещал он. – Пирамида Ленина, сталинские барочные дворцы и высотные здания суть сооружения, привязанные к определенному стилю, немыслимому в другой эпохе. Московский метрополитен – тоже мистический символ. Люди десятилетиями ездили в нём, не понимая, как они пропитываются мистикой архитектуры метрополитена, не понимая, что они начинают говорить не с попутчиками, а со статуями на станциях…
По-моему, обычно на стены станций пассажиры не смотрели, у пассажиров других забот более чем достаточно. Я вот видел старые фотографические альбомы со снимками, сделанными ночью на станциях. Ночью снимали, чтобы было поменьше народу и можно сделать выдержку побольше. Но такая съёмка с большой выдержкой сыграла странную шутку со зрителем – на фотографиях там повсюду странные прозрачные тени, сквозь которые просвечивает мрамор колонн. Для нас остаётся загадкой, кто они? Но, быть может, именно эти прозрачные существа – символ социалистического человека?
Я стал сомневаться в здравомыслии Хаммера. Глупости какие-то, призраки… В автомат Калашникова я верил. В электрогенераторы – тоже. А вот верить в призраки мне не было никакой нужды.
– Слушай дальше, – продолжал приятель Кролика. – Ты должен помнить, что символом нового мира стало именно это транспортное сооружение, станция на пути к светлому будущему. Темнота густа, не видно света, ни вперед, ни назад нельзя ему видеть. На десятом поприще стал выход близок, на одиннадцатом: поприще пред рассветом брезжит. На двенадцатом поприще свет появился. Поспешил он, рощу из каменьев увидев: сердолик плоды приносит, гроздьями увешан, на вид приятен. Лазурит растет листвою. Плодоносит тоже, на вид забавен. – Что это?
– Это сказание о Гильгамеше, который проходит подземным путем бога Солнца Шамаша. Ты понимаешь, что это о предчувствии выезда метропоезда из тоннеля к перрону станции? Ну, помнишь это ощущение? – Смутно помню.
– Но ещё важно и другое: в московском метро всюду следы древнейших цивилизаций. Первый из них – это тема зиккурата, ступенчатой башни, которая отводилась главному сооружению страны – асимметричному зиккурату-мавзолею на Красной площади. Ты помнишь, что он асимметричен? Я ничего такого не помнил, но на всякий случай кивнул.
– Черты ступенчатой пирамиды есть и в высотных зданиях Москвы. Здания-то сохранились? – Некоторые точно сохранились. За все не скажу.
– Так вот, сталинские высотки по форме, точь-в-точь как и зиккураты Двуречья, были опорными точками перспективы города. Такой же силуэт имеет наземный вестибюль "Динамо"…
– …
– "Динамо", – ностальгически протянул я, вспомнив всё го, что у меня было связано с этой станцией.
– А ты всматривался в барельефы и узоры станций с древней глиптикой? Это ведь парчовый узор вавилонских печатей-валиков. Если попадёшь ещё раз на "Новокузнецкую", то увидишь, что станцию будто прокатали гигантским валиком, фигуры там повторяются периодически из сюжета в сюжет. Ведь ты не будешь спорить, что древний тип шумерского государства – это, конечно, прообраз государственного устройства СССР накануне Второй мировой войны. Парусообразные колонны станции "Кропоткинская" точно повторяют колонны в Египетском дворике находящегося радом музея. Но тут начинается самое интересное: прямоугольное пространство островных станций первой очереди – это внутренность, интерьер погребальной камеры. Только к погребальной камере приделаны рельсы и открывается дорога к светлому будущему. То есть в страну мёртвых! А наши гсрмоворота? Это вообще символ перехода из одного царства и другое, очевидно же! Но тут-то и произошёл излом. Я даже Скажу, когда именно это случилось, – в 1943 году. Тогда у нас в армии были введены погоны и, да будет тебе известно, чуть было не ввели эполеты. Сталин сменил свой защитный френч на белый с золотом китель и стал похож на нашего последнего императора.
– Ну да, – встрял я, – а людей, которых судили до войны за русский национализм, после неё начали брать повторно с формулировкой низкопоклонство перед Западом. Но Хаммер меня не слушал и не услышал.
– Всё дело в Коминтерне! – запальчиво воскликнул он. – С исчезновением Коммунистического Интернационала исчез и старый дух метро. Свершился, так сказать, переход со станции "Комсомольская-радиальная" на станцию "Комсомольская-кольцевая". Ни одна из построенных в предвоенные годы станций не была национальной по духу. Зато "Киевская" и "Белорусская", названные так по одноименным вокзалам, то есть станции, открытые после войны, уже украшены украинским и белорусским орнаментами, панно с соответствующими сюжетами, плафонами и скульптурой. Империя как наследница прежних империй, вот что там было. А вот у нас в Питере всё открылось после смерти Сталина, и оттого никакого перелома не было, у нас всё проще. У нас город строгий и простой. Всё, что нам осталось, – это место…
Не только Хаммер, но Кролик рассказывал мне и куда более странные вещи. Рассказывал он о том, что все боятся выходить на поверхность в "Автово", потому что там живут мутанты особого рода, похожие на боевых бегемотов. Я переспросил, и Кролик настаивал на том, что они походят именно на "боевых бегемотов", беспощадных и страшных. Самое ужасное в них было то, что никто не знал их повадок, никто так и не выяснил, что нужно этим существам, которые могут довольно долго сидеть в развалинах, а потом вдруг срываются с места и несутся по улице, давя своих и чужих.
