Станислав Гагарин - Страшный суд
— Мне тоже так кажется, — согласился Иосиф Виссарионович, и тут на крыльце возник Гитлер.
Пан Бжезинский был взволнован и возбужден.
Говорили мы с ним на английском.
Впрочем, иногда в разговоре возникали польские, немецкие и русские фразы, которые как бы иллюстрировали геополитическую сущность и масштабность беседы.
Когда Адольф Алоисович пригласил нас в гостиную, временный хозяин виллы, посетивший историческую, понимаешь, родину, сидел за инкрустированным под шахматную доску столиком, отстраненно уставившись взглядом в чашку с дымящимся кофе.
В хрустальной вазе желтели любимые мной сухарики из белого хлеба, матово поблескивал серебряный поднос со сливочником того же металла, кофейник и три, такие же как у пана Бжезинского, но пустые пока чашки.
— Пан находится в некоем, как принято говорить сейчас, обалдении, — негромко проговорил Сталин, когда мы вошли в гостиную, — но держится, понимаешь, стойко…
— Мне удалось его несколько успокоить и просветить по поводу нашей с Йозефом миссии, — мысленно передал мне Гитлер.
Громко, вслух, он сказал:
— Вот и наш молодой друг, пан Бжезинский. Русский письменник из Москвы, мистер Станислав Гагарин.
Директор Института стратегических исследований, бывший помощник президента Соединенных Штатов по вопросам национальной безопасности, высокий и сухощавый, я бы даже назвал его поджарым, типичный поляк, стремительно поднялся и сделал навстречу мне три широких шага.
J am glad to see you, sir дипломатически улыбаясь, как бы произнося английское слово сыр, звучащее как ч-и-и-з, проговорил экс-помощник президента.
С нескрываемым любопытством и смешанными чувствами смотрел я на легендарную личность, на этого незаурядного — чего уж тут сие отрицать! — человека, который, по его же собственным словам, был самым большим врагом Советского Союза.
«А как сейчас? — невольно подумалось мне. — Кто вы, доктор Збигнев?»
— Зовите меня товарищем, пан Бжезинский, — неожиданно для самого себя сказал я по-русски американскому поляку.
— Товарищ — это хорошо, — с легким акцентом и приветливой улыбкой произнес он.
Мы пили кофе и мирно толковали о том, что произошло за минувшую половину века, о том, что происходит сегодня и произойдет завтра.
— Когда на бункер рейхсканцелярии валились снаряды и бомбы моего друга Иосифа Сталина, — говорил вождь германского народа, — в конце апреля 1945 года я написал в завещании, что с разгромом Рейха и появлением националистических движений в Азии, Африке и, быть может, в Южной Америке в мире будут существовать только две Великие Силы, способные противостоять друг другу — Соединенные Штаты и Россия.
— То так, — кивнул Збигнев Бжезинский. — То верно…
— Просрали Россию, — проворчал товарищ Сталин и глухо выругался. — Пришмандовки, понимаешь, и курвецы, сволочи гуманные… Общечеловеки, универпеды мать бы их налево, интергомики!
Я промолчал, вроде как здесь молодой еще по званию.
— Законы, как исторические, так и географические, предположил я в сорок пятом, — продолжал фюрер, — неизбежно приведут обе страны, эти грандиозные силы к противодействию не только в военном отношении, но и в экономической, а также в идеологической сферах.
И эти же самые законы вынудят обе эти великие силы стать врагами Европы.
— Так, — вновь согласился президентский экс-помощник.
— Поэтому вполне закономерно, что рано или поздно Америка и Россия начнут добиваться поддержки от единственно стоящего народа, сохранившегося в Европе — немецкого народа. Я говорил это в завещании для того, чтобы подчеркнуть: немцы любой ценой должны избежать превращения в марионетку, действующую в интересах того или иного лагеря.
Завещание Гитлера я читал прежде и перечитывал относительно недавно, и меня всегда поражало не только полное совпадение прогноза фюрера, сотворенного им перед смертью, но присущая нашему времени терминология.
— Нынешнюю Германию марионеткой, увы, не назовешь, — воспользовавшись минутной паузой, вклинил я существенную реплику-поправку. — И реваншизмом попахивает знатно…
— Это и должно было случиться, — вздохнул Адольф Алоисович. — Хотя немцы и предали меня в сорок пятом, впрочем, сие случилось гораздо раньше, я верил в германскую благоразумность и тевтонские основательность и практицизм.
— Не следовало тебе, Адольф, задираться в тридцать девятом, — покачал головой товарищ Сталин, доставая из кармана неизменного френча защитного цвета трубку и отправляя её в рот. — И со мной ссориться, понимаешь, тоже… Скромнее надо было быть, скромнее! Тихой, понимаешь, сапой прибирать мир к рукам, как делал это я, Иосиф Сталин, как делают это сейчас твои земляки, лидеры Федеративной, понимаешь, Германии.
Гитлер оттолкнул от себя чашку с недопитым кофе так, что черный напиток выплеснулся на двухцветные клетки шахматного поля.
— Во всем случившемся виновато еврейство! — вскричал Адольф Алоисович, и я вспомнил эту сакраментальную фразу из его завещания.
Адольф Гитлер резко встал на ноги, прошелся по гостиной, затем остановился перед нами, засунув правую руку за борт цивильного пиджака стального цвета, в который фюрер был на этот раз облачен.
Костюм дополняли белая сорочка и коричневый галстук, завязанный крупным узлом, щегольские черные туфли.
Камуфлированное облачение, в котором я привык видеть фюрера в Этом Мире, выглядело бы на вилле в Яремче, мягко говоря, неуместным.
Пан Бжезинский был одет в точно такой же костюм, разве что галстук у него отличался палевым окрасом.
— Неправда, что я или кто другой в Германии хотел войны тридцать девятого года! — с силой произнес Гитлер, нависая над нами, продолжавшими сидеть неподвижно над чашками кофе, вписанными в символическое шахматное поле. — Мировая война была спровоцирована исключительно теми государственными деятелями, кто либо сами были евреями, либо действовали в еврейских интересах…
Я возлагаю на международное еврейство полную ответственность за развязывание Второй мировой войны!
— Только без антисемитизма! — предостерегающе поднял руку Станислав Гагарин. — Не поднимайте пресловутый еврейский вопрос… Меня от него тошнит! Нельзя ли обойтись без ссылок на козни вечно кем-то и куда-то якобы гонимого малого народа?
— К сожалению, этот вопрос постоянно возникает, едва затевается любой разговор на геополитические темы, мистер, простите, товарищ Гагарин, — развел руками пан Бжезинский. — Скользкая, хорошо понимаю, тема, я бы сам предпочел ее не касаться, но полагаю: лишний упрек в антисемитизме партайгеноссе Гитлеру уже не повредит.
— Ни Адольф Гитлер, ни товарищ Сталин не были зоологическими юдофобами, хотя именно такими вот уже десятилетия пытается представить их еврейская, понимаешь, пресса, — проговорил Иосиф Виссарионович. — Продолжай, товарищ Гитлер. Только садись, пожалуйста. В ногах, понимаешь, правды нет. Садись, дорогой…
Адольф Алоисович послушно вернулся на место.
Он сказал:
— Еще в сорок пятом я утверждал, что с идеологической точки зрения трудно определить, что для Германии более вредно: еврейский американизм или еврейский большевизм. Возможно, что под влиянием событий русские полностью избавятся от еврейского марксизма, но только лишь для того, чтобы возродился панславизм в его самом свирепом и ненасытном виде.
«Насчет панславизма, конечно, товарищ фюрер загнул, — подумал я. — К сожалению, среди соотечественников и сколько-нибудь приличную толику патриотов не соберешь, а так необходимого русскому народу национализма и в помине нет, его и в микроскоп не обнаружишь. Без здорового же, спокойного, уверенного в себе национализма народу нашему хана! Слопает его без остатка меньшáя, но хищная братия…»
— Что же касается американцев, — продолжал меж тем бывший вождь рабочей партии Германии, — то, если янки не избавятся, завещал я полвека назад, от ига нью-йоркского еврейства, их ждет гибель еще до наступления поры зрелости.
Тот факт, что американцы обладают колоссальной материальной силой при явном отсутствии интеллигентности, невольно наводит на мысль о ребенке, пораженном слоновой болезнью.
Не суждено ли этой цивилизации, спрашивал я в сорок пятом году, погибнуть столь же быстро, как она развилась?
Но если Северной Америке предстоит погибнуть, ее падение откроет невиданные возможности для людей желтой расы. С точки зрения как юридической, так и исторической, они будут действовать с помощью тех же аргументов, что и европейцы, когда те захватили западный континент в Шестнадцатом веке…
Совершенно ясно, что в этом жестоком мире выживут только те белые народы, а мы с вами принадлежим именно к этим народам, которые умеют страдать и сражаться даже тогда, когда положение кажется безнадежным, именно мы имеем шанс на спасение и процветание.
