Сергей Арбенин - Дети погибели
Шпионы… Кругом шпионы. А ведь случись беда, – ни один на помощь не придёт… Да, дворцовый быт. Это не окопы под Плевной. Здесь не сразу поймёшь, где друг, где – враг.
Взять хотя бы Дрентельна с Маковым… Государь, по обыкновению, вновь начал сомневаться в уже принятом решении. В задумчивости вышел из кабинета. Красный мундир истуканом торчал возле двери.
Государь молча, не глядя на него, прошёл мимо. Прямо в тайные покои Екатерины Михайловны. Впрочем, какие ж тут тайны… Внебрачные дети растут у всех на глазах.
* * *В пасхальную ночь обслюнявили всего. Так уж было заведено ещё отцом, Николаем Палычем: в эту ночь с государем мог христосоваться всякий, допущенный ко двору. Подходили, лобызали троекратно, иные и к руке прикладывались. У императора уже в глазах потемнело, лиц не различал: то ли член Государственного Совета, то ли гвардейский офицер, то ли мастеровой из дворцовых рабочих.
Что интересно: год от году количество жаждавших похристосоваться с августейшими особами увеличивалось. Министр двора Адлерберг докладывал: количество придворных за семь сотен перевалило. Необходимость, конечно: императорская семья увеличивается, требуются новые фрау, фрейлины, адъютанты, гувернантки… Да еще камердинеры, мундшенки, кофешенки, кондитеры, официанты, тафельдеккеры… А над этими – камер-фурьеры и гоф-фурьеры.
И все целоваться лезут! Да ещё и приближённые из высшего общества. Да ещё родственники – седьмая вода на киселе…
Четыре часа еле выстоял. Слава Богу, хоть государыню на этот раз чаша сия миновала: отказалась идти, сославшись на недомогание. А в прошлые годы и ей доставалось: ручки зацеловывали до того, что потом дня три распухшими пальцами шевельнуть не могла. Однажды при христосовании в обморок упала…
Государь вспомнил, лобызаясь с очередным гвардейцем: однажды фрейлина государыни Анна Тютчева, девица на язык острая, после такого приёма – а дело в Москве происходило – заметила: «Однако же и дамы московские… Физиономии с того света и туалеты такие же». Верно, но…
Государь страдальчески сморщился, не в силах уже выносить крепкие, от души, поцелуи. Когда людской поток, наконец, иссяк, поскорее в сопровождении кавалеров свиты удалился в собственные покои, на перерыв. Оставшись в одиночестве, глянул на себя в зеркало: Бог мой! Лицо с одного боку распухло, щека свесилась и почернела. Что ж они, усов своих никогда не моют, что ли?
Умылся, вымыл почерневшие руки.
Причесал щёточкой баки, – еще бы припудрить щёку, да нельзя: заметно будет, да и вдруг кто опять целоваться полезет?
Иуды, – в сердцах подумал государь, но тут же опомнился. Не нами такой порядок заведён, не нам и нарушать. Государь перекрестился истово, вздохнул. И ещё подумал: не годится в такой день Сына Погибели поминать…
* * *Маков не стал стоять Всенощную во дворце: уехал, выстояв часа полтора для приличия. Устал, да и чувствовал себя неважно: в голове туман, перед глазами круги. Может, простуду лёгкую подхватил, а может, и от недосыпания…
Флигель-адъютант, едва Маков вошёл в прихожую и снял пальто, подал запечатанный сургучом пакет.
– Это ещё что? – хмуро спросил Маков.
– Из жандармского управления, – доложил флигель-адъютант.
Маков промолчал. Взял конверт, пошёл в кабинет. По пути, в коридоре, буркнул курьеру:
– Подожди: возможно, понадобишься для ответа.
Вошёл, расстегнул мундир и, бросившись на диван, разорвал конверт.
В конверте были три бумаги, исписанные чётким каллиграфическим почерком, – скопированные секретные документы.
Первый – донесение из Вольского уезда Саратовской губернии:
«По агентурным данным, некто Соколов (он же Помидоров, Осинов), живший среди крестьян Саратовской губернии и пропагандировавший противуправительственные идеи, в начале марта объявил товарищам, что собрался ехать на «великое дело». На вопрос, заданный ему: «Куда? », ответил: «В столицу, куда же ещё?»
Второй – справка из СПб жандармского управления: «Усиленные проверки на вокзале Московско-Курской железной дороги, а также на ближайших к столице станциях, так как лица, нелегально прибывающие в столицу, имеют обыкновение сходить не на станции назначения, а ранее, дабы обмануть бдительность жандармов, – результатов не дали. Возможно, Соколов-Осинов, из конспиративных соображений, ввёл товарищей в заблуждение относительно направления своей поездки. Во всяком случае, по нашим сведениям, в Санкт-Петербург Соколов-Осинов в начале марта не прибывал».
Третий – совсем краткий. Депеша из Саратова: «Полковнику Комарову лично. Самозванец будет в столице не позднее середины марта». Без подписи.
Маков перебирал листки. Он понял, что послал их Акинфиев. Пошёл на риск, задействовав официальную курьерскую службу. Конечно, ввиду важности сообщений. Только вот что они, эти сообщения, означали?.. Кто такой этот «Соколов»? Что за «великое дело» он затеял? Уж не покушение ли на высших чинов империи?
Маков задумался. Он чувствовал, что «великое дело» значило нечто большее, чем покушение на какого-нибудь прокурора. Из-за прокурора Акинфиев не стал бы так рисковать…
Ладно. Надо отдохнуть, выспаться. Завтра с утра затребовать все материалы по этому Соколову и разослать описания преступника в части…
Маков аккуратно сложил бумаги в новую папку, и запер её в ящик большого двухтумбового стола.
Позвонил, велел позвать курьера. Спросил:
– Кто приказал вам доставить мне это письмо?
– Столоначальник Дрёмов, ваше высокопревосходительство! – ответил юнец.
– А! Дрёмов, значит…
Он помолчал. Всё это было несколько странно. Неужели и этот Дрёмов, которого Маков совершенно не знал, на Петеньку работает? Или Петенька умудрился схитрить, сунул конверт в стопку отправлений для курьеров?..
– Ступай, – приказал Маков курьеру, расписываясь на стандартной бумажке в получении послания.
Когда курьер ушёл, снова позвонил. Спросил:
– Жена в столовой?
– Никак нет. Ещё со Всенощной не возвращались, – ответил дворецкий.
– Ладно. Подавай завтрак.
А сам, придвинув чистый лист бумаги, быстро написал записку. Вложил в конверт, запечатал, надписал: «Министру двора гр. Адлербергу. Срочно». В записке он просил о немедленной аудиенции с государем.
Глава 4
ПЕТЕРБУРГ.
1 апреля 1879 года.
Соловьёв долго бродил по городу, вспоминая всё, что услышал в предыдущие два дня. Собрание партии «Земля и Воля» происходило почти легально, под самым носом у жандармов и полиции, – в библиотеке на Невском. На собрании выяснилось, что не один Соловьёв задумал стрелять в императора. Вызвались еще двое. Фамилий никто не объявлял, но когда они поднялись из рядов, зал загудел: многие их знали.
Соловьёв впервые присутствовал при таком обсуждении: на собрание явилось человек сорок, из которых он знал лишь немногих. Но быстро понял: большинство, которое называло себя «народниками», было настроено решительно против покушения. Один, особенно говорливый, которого называли Жоржем, вообще сказал, что убийство императора – дело бессмысленное.
«Чего вы добьётесь? Вместо двух палочек после имени „Александр” будет стоять три – вот и всё!»
Соловьёву это понравилось. Красиво сказал, и доходчиво. Он спросил у Морозова:
– Кто это?
Морозов со значением поднял палец:
– Жорж Плеханов! Главный их теоретик, и революционер со стажем.
Потом поднялся Михайлов и стал доказывать обратное: главное – начать, и тогда пойдёт волна, поднимется народ…
Жорж в ответ закричал:
– Это самоубийственный акт для всей партии!
– Новое покушение приведет к новым арестам! – поддержали Жоржа из зала.
– Значит, всем нелегалам нужно загодя покинуть столицу, – сказал солидный плотный мужчина (Морозов шепнул Соловьеву: «Это – „Тигрыч”, Лев Тихомиров. Из наших»).
– Ага! – вскинулся Жорж. – Стало быть, дело уже решённое, и нас сюда позвали только затем, чтобы предупредить: давайте-ка, мол, убирайтесь из Питера, пока всех вас в кутузку не замели!
Зашумели, повскакали с мест, и казалось, дело вот-вот дойдёт до потасовки.
И тут кто-то из народников закричал, что «приехавшего покушаться на цареубийство необходимо немедленно связать и выслать из Питера, как опасного сумасшедшего!».
«Опасного сумасшедшего!». Вот как, значит, живут здесь, в столицах… Привыкли к тишине и покойной жизни. К мирному соседству с угнетателями и врагами народа…
* * *Соловьёв снова оказался на Невском: не заметил, как круг сделал. Сияли яркие газовые фонари, толпа катила какая-то праздничная, говорливая.
«А! – вспомнил Соловьёв. – Пасха ведь. Разговелись…»
И снова погрузился в воспоминания, которые его, впрочем, мало трогали. Он ощущал в кармане тяжесть заряженного «медвежатника», вспомнил, как при испытании пули, ударяясь о чугунную тумбу, отскакивали с огненными брызгами. Морозов, хорошо стрелявший из револьверов (с детства в американских ковбоев играл), наставлял: «Отдача у этого револьвера очень сильная. Поэтому, чтобы попасть наверняка, целиться нужно не в голову, а в ноги».
