Борис Толчинский - Боги выбирают сильных

Ты хочешь победить коррупцию? И я хочу того же. Но я, в отличие от тебя, понимаю, сколь слабы мои силы и сколь умеренно я обязана ими распоряжаться, если хочу выжить.

Ты говоришь, тебя боятся? Нет, милый, не боятся. Тебя ненавидят, тебя презирают, над тобой смеются. Ты неуклюжий Полифем, а не искусный Улисс. Причем не тот Полифем, который был циклопом, а тот циклоп, которому Улисс выткнул единственный глаз, — совсем слепой бедняга!

Довольно, Марс. Я послала тебя не для того, чтобы ты погиб в неравной схватке. Я послала тебя переждать столичную грозу в спокойном отдалении. А ты? Это надо уметь: избегнув Харибды, попал в Сциллу!

Имей терпение, дождись меня и остальных, подобных нам. И не проси, пожалуйста, сменить архонта. Не далее как вчера я понудила князя Лициния Гонорина уйти в отставку. Это стоило мне невероятных усилий — гелиопольский старец равно камень, не имеющий ни ушей, ни мозга! Подписал прошение только тогда, когда я клятвенно пообещала ему устроить назначение архонтом Илифии его сына. Однако не считай меня клятвопреступницей: я пообещала для Галерия архонтство, но не уточнила, когда это случится — через день или через тридцать лет! Вот так, любимый, делается благо в государстве, умом и хитростью, а не рукоприкладством.

Так вот, я не могу устроить отставку твоего архонта. Один архонт ушел, а если тут же уйдет второй, любому будет ясно, что это неспроста. И всполошатся остальные наместники провинций, и переметнутся к дядя; тогда мне точно не видать заветной власти! Я их уйти заставлю, всех, без исключения, но не сейчас.

Предполагаю, в своих джунглях ты вовсе не читаешь газет и не представляешь, что тут у нас творится. In nuce[35]: я глупо подставилась (с Доротеей и Варгом), дядя крикнул: «Фас!», все собаки выползли и громко лают на меня. Сенатская комиссия расследует мои нарбоннские затеи. Нет газетенки, которая бы не пищала об отставке правительства. Радикалы из фракции Интеликов ходят довольные, не люди, а стриксы, голубая кровь Юстинов пьянит их. У меня нервы крепкие, но отец совсем деморализован, мне больно, стыдно и… — да простят меня великие аватары! — противно на него смотреть. Он, видишь ли, мечтал закончить путь служения Отечеству в зените земной славы, — а тут его и дочь поносят все, кому не лень работать языком!

Ты знаешь, я прихожу к печальному выводу, что он и в самом деле не продержится до моего тридцатилетия. Поэтому пытаюсь обойти проклятый возрастной порог. Уговариваю олигархов отпустить отца «как бы» на отдых, «как бы» для укрепления здоровья, а обязанности первого министра — опять ad interim! — возложить на меня. Первый архонт (стимфалийский) на моей стороне — ему, при каждой встрече со мной вспоминающему о толстой папке в моем тайнике, другого и не остается; понтифик Святой Курии — тоже (я всегда умела ладить с иереями!). Сложнее с принцепсом Сената. Клавдий Петрин упирается, и я не понимаю, в чем причина; возможно, дядя соблазнил принцепса какой-то «замечательной идеей», а может, подоплеки нет, и наш достойный принцепс просто считает мою затею некрасивой. Ничего, обязательно придумаю, с какой стороны к нему подступиться; Ахилл был непобедимый герой, но Феб знал, куда целить стрелу Париса!

Что же до четвертого олигарха, то я — ты не поверишь! — заключила сделку с дьяволом, читай, с Кимоном Интеликом: я обеспечила ему голоса умеренных делегатов, и не далее как вчера он стал плебейским трибуном; взамен он проголосует за меня в Консистории. Одного боюсь: Кимон — создание лживое и гадкое, так сказать, по определению, как всякое существо, возвысившееся своим громким лаем из уличной грязи; можно ли верить слову его? С другой стороны, даже вождь разнузданного плебса должен понимать, сколь небезопасно в открытую обманывать Софию Юстину!

Привет тебе от мамы. Я каждый день бываю у нее в больнице. Она все поняла, и мы с ней подружились. Клеменция меня простила и благословила наш с тобой союз.

Ну что ж, возлюбленный мой бог, пора прощаться: нас ждут великие дела. Vale at me ama — и прости мне тон этого письма. Он менторский немного, но ты помни, что Ментор был мудрец, которому сам Улисс внимал.

И если хочешь быть Улиссом, не обижайся на меня. Ты дорог мне, я тебя люблю, я не смогу жить без тебя. Ut serves animae dimidium meae[36], — молюсь об этом и скучаю по тебе, Психея не всегда разумного Амура.

P.S. Перо сирены восхитительно. За мной уже пришли — иду на юбилей Тамины. Туда перо надену. Явлюсь сиреной, зачарую всех мужчин, выжму и выкину, ибо ни один из них, равно как и все вместе, не стоят одного тебя!

Глава тридцать вторая,

которая начинается красивым праздником, а завершается неразрешимой загадкой

Большой корабль медленно выплывал из устья канала Эридан, оставляя позади вечернюю Темисию. Два цвета господствовали безраздельно на этом корабле — снега и золота. Девственно белыми, как шапки Атласских гор, были борта, палуба и все корабельные постройки. Благородной желтизной отливала греческая надпись «Амалфея» на бортах, золотыми были паруса, и золотыми лентами увита палуба. На корабле играла музыка, к нему то и дело причаливали гидромобили и прогулочные скедии, оттуда поднимались гости в богатых одеждах, и стороннему наблюдателю оставалось лишь гадать, по какому случаю княгиня Софию Юстина, владелица замечательной галеи, сменила привычный рубиновый цвет парусов на цвет лучезарного Гелиоса.

А Гелиос, неутомимый бог солнца, лениво катил к горизонту свою огненную колесницу. День выдался ослепительно ясным, и это радовало темисиан, но не удивляло; удивляло их тепло, разлившееся над аморийской столицей посреди привычной январской слякоти — столбик термометра показывал пятнадцать градусов выше точки замерзания воды. Казалось, Гелиос удвоил в этот день свои дары земле, чтобы праздник на богатой галее удался на славу, чтобы женщинам не приходилось скрывать свою красоту тяжкими зимними одеждами, чтобы мужчины смогли сполна оценить ее, чтобы, наконец, гости в полной мере прочувствовали магию солнечного Гелиополя, «столицы вечного лета», откуда была родом нынешняя именинница.

Медея Тамина приветствовала гостей у врат зала приемов. То было первое из чудес, приготовленных подругами-волшебницами своим гостям — превращение суровой официальной дамы, какой всегда стремилась казаться и быть Медея Тамина, в обворожительную, цветущую красавицу с неизменно благожелательной и отзывчивой улыбкой на устах. Медея встречала гостей в фантастическом платье из золотых перьев. Платье было длинным, оно полностью укрывало руки, плечи, грудь и ноги, но тело обтягивало, как вторая кожа. Однако когда Медея двигалась, становился заметен вырез справа, начинающийся у талии и обнажающий бедра и ноги; в сочетании с облегающим золотым платьем вырез придавал ее облику неповторимую и ошеломляющую эротичность. Образ женщины-птицы удачно дополняла шапка, исполненная в виде головы орла, также золотая, только в глазницах сверкали два больших драгоценных хризолита. В ласковых лучах уходящего Гелиоса Медея сияла, как статуэтка солнечного феникса. Гости, следуя этикету, отвечали на ее приветствия, но затем, отойдя от именинницы, начинали оживленно перешептываться, и Медея со сладкой истомой ощущала удивленные, восторженные и завистливые взгляды, устремленные на нее со всех сторон.

Выбор людей, которым София велела разослать приглашения, несколько удивлял Медею. Большинство гостей не входили в круг друзей Софии, а значит, и Медеи. Отпрысков великородных семей можно было счесть по пальцам одной руки — зато присутствовали мало кому известные патрисы, причем не из космополиса, а по преимуществу из «золотой провинции», люди, далекие от бурливой столичной жизни. «Конечно, — размышляла сама с собой Медея, — я не настолько влиятельна, родовита и богата, чтобы звать к себе на праздник князей, потомков Основателя, и вполне естественно, что мои гости подобны мне». Это умозаключение объясняло, почему гости в большинстве своем молоды, как она, но не объясняло другой загадки: почему среди гостей много служителей муз — поэтов, артистов, художников, ученых — и почему приглашенными оказались совсем уж экзотические персонажи, трое мудрецов из Индии. Вдобавок некоторые гости, — таких набиралась добрая треть, — были, насколько знала Медея, давними оппонентами юстиновского правительства. Например, князь Гектор Петрин, сын принцепса, десять лет тому назад домогавшийся любви Софии и отвергнутый ею, с тех пор не подавал руки ни ей, ни родичам ее, ни друзьям, и использовал всякий повод, чтобы насолить им. Судя по всему, князь Гектор и подобные ему явились лишь из любопытства, а может быть, лелея надежду каким-то образом подпортить торжество. На недоуменные вопросы, которые Медея адресовала подруге, та лишь загадочно улыбалась, и опытная Медея сделала закономерный вывод, что для кого-то из гостей праздничный вечер на борту «Амалфеи» станет воистину горьким, а для Софии явится важной ступенью к трону первого министра…