А. Авраменко - Смело мы в бой пойдём…
…И мы попрыгали. В моем деле осталось только маленькое черное пятнышко, ни на что особо не влияющее. Павел Андреевич за меня заступился и в обиду не дал. Он пожаловался тестю, и, по армейской поговорке, Александр Павлович «разобрался, как следует и наказал, кого попало». Влетело всем: и мне, и подполковнику Суркову, и архимандриту Феодосию, и еще целой куче людей, прямо или косвенно причастных к этой истории. Но после такого, за что мне любить «архангелов»?…
Ладно, пора вперед…
Военнопленный Алексей Ковалев. Испания. 1936 год.
…Сначала он почувствовал удары. Не боль, а именно тупые толчки. С трудом разлепив глаза он увидел что-то темное, пронесшееся мимо лица. Ботинок. Солдатский ботинок, какие носят франкисты. Трое солдат, окружив его, пинали ногами, желая видимо привести в чувства. Заметив, что он открыл глаза, один из них нагнулся и, ухватив за грудки, рывком поднял его в сидячее положение. Ковалев медленно, со стоном поднялся на ноги. Плен…
Франкисты что-то залопотали, потом один из них ткнул Алексея прикладом под ребра. Это оказалось так больно, что Ковалев, не сдержавшись, от души обматерил испанца. В ту же секунду раздался громкий, чуть насмешливый голос:
— Никак, соотечественник? Ну-ка, компаньерос, волоките его сюда: посмотрим: что за птица такая?
Ковалев повернул голову и увидел шагах в двадцати человека с почерневшим от копоти окровавленным лицом в грязном синем комбинезоне и разодранном шлемофоне. На плечах танкиста золотом горели офицерские погоны. А за танкистом стоял его танк, с ненавистной эмблемой молнии на броне и длинной бороздой блестящего металла на башне. Это был тот самый, в который Алексей в последний раз выстрелил, но так и не попал…
… На них ползли десятка два танков. Чуть позади, пригибаясь, бежала пехота. На вскидку — не менее тысячи штыков. А в его растерзанном авиацией полку вряд ли оставалось больше восьми сотен. Алексей стиснул зубы и поудобнее ухватил «томми-ган». Ну, ничего, господа фашисты, мы еще живы. И еще повоюем. Вот ожила единственная уцелевшая зенитка. Она басовито гавкнула, и один из танков закружился на месте с перебитой гусеницей. Но остальные слишком быстро сообразили, откуда раздался выстрел. Сразу четыре вражеские машины развернули башни в сторону артпозиции и осыпали ее градом осколочных снарядов. Ковалев видел, как вспыхивают серые клубки разрывов, и понимал, что зенитки у них больше нет. Теперь вся надежда на три уцелевшие (об этом доложил связной с батареи) противотанковые пушки…
Первая из пушек погибла глупо и обидно. Видимо ее фашистский танк засек первым, и, прежде чем она успела открыть огонь, на нее обрушился залп из пяти башенных орудий. Одновременно с уничтожением первой пушки, остальные танки продвинулись вплотную к позициям полка и теперь начали утюжить остатки окопов, изредка отвлекаясь на то, чтобы выбить пулемет или особо настырного стрелка из второй линии. Республиканские пулеметчики, попытавшиеся отсечь пехоту, были почти мгновенно выбиты русскими танками. Теперь фашисты были уже на окраине Вильяспеса, И Ковалев понимал, что полк бесславно погиб, а задача не выполнена, да и не могла быть выполнена из-за столь мощного превосходства противника в силах. Но сдаваться он не желал…
Две оставшиеся пушки все же сумели сжечь один и повредить три танка противника. После чего они замолчали, видимо уже навсегда. Но вдруг Алексей, только что сваливший короткой очередью еще троих франкистов, понял, нет, даже не понял, а каким-то сверхъестественным образом увидел, что пушки еще целы и еще остались снаряды. Орудийные расчеты перебиты, но ведь их можно заменить! Сжавшись в комок он метнулся к остаткам старого, сложенного из плитняка сарая, где скрывалась от посторонних глаз одна из пушек. Рядом тоненько свистнула пуля, но он успел добежать и упасть за остатками выкрошенной, серого камня стены. Осторожно поднял голову: так и есть! Вот она — чуть покосившаяся 47-мм «Шкода», густо припудренная известковой пылью. Рядом лежат ящики с унитарами, один из которых залит кровью. Тут же ничком валяются двое артиллеристов, иссеченных осколками фашистских гранат.
Ковалев не был самым великим артиллеристом в мире, но разобраться с панорамой противотанковой пушки он мог. Теперь, когда сопротивление в городке было уже почти подавлено, пехота и танки врага шли открыто, не таясь. Быстро вращая маховики наводки Алексей поймал в перекрестье прицела один из танков и дернул рычаг спуска. Пушка ударила так звонко, что казалось, будто ослепительно синее испанское небо лопнуло у него над головой. Из танка повалил густой, жирный дым, но Ковалев уже не смотрел в ту сторону. Он лихорадочно искал прицелом новую жертву. Вот он! Выстрел! В башне фашиста появилось огненно-белое отверстие, а потом с ужасающим грохотом башня раскрылась скрученными лепестками брони, точно небывалый, невиданный цветок.
Третья жертва была уже совсем близко. Это был командирский танк, с поручневой антенной на башне. Алексей поймал его в прицел, но в последнюю секунду фашист дернулся в сторону и снаряд с визгом унесся куда-то в бок, оставив на башне лишь длинный след содранного металла.
Матерясь, Ковалев искал новый снаряд, но ящик был пуст. Он коршуном метнулся к следующему, но в этот момент все вокруг загремело, вспыхнуло и небо обрушилось ему на голову…
… Франкисты подтащили его к самому танку и прижали к броне. Танкист, сдирая на ходу драный шлем подошел к нему, оттер грязное страшное лицо рукавом и вдруг, точно споткнулся. Пристально вгляделся и спросил:
— К… Ковалев?…
—
Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1936 год.
Мы входим в Вильяспеса. Победа обошлась нам дорого. Несмотря на помощь с воздуха, в атаке мы потеряли три танка подбитыми и четыре поврежденными. У франкистов — человек двести убитых и столько же раненных. Эти чертовы фанатики действительно дрались насмерть. В самом конце боя, когда я думал что все уже кончено, неожиданно оживает «антитанк». Он жжет в упор две коробочки, и только Щаденко спасает нас от отправки домой в некрасивых цинковых ящиках. Механик от Бога, он каким-то звериным чутьем знает, когда в нас целятся. И за секунду до выстрела мой мехвод успевает рвануть нашу коробку в сторону. Снаряд бьет в башню скользом и чертит на броне длинный блестящий след. От удара Рюмин прикусывает язык, и шепеляво поминает матерей артиллеристов, создателей пушки, изготовителей снарядов… Я приказываю ему заткнуться и в тот же миг ощущаю, что мне тоже досталось. Изнутри башни откололись несколько броневых крошек, одна из которых разрывает мой шлемофон и изрядно раздирает мне щеку и ухо. Это не смертельно и даже почти не больно, но кровь хлещет как из заколотого поросенка. Интересно, умыться где-нибудь можно?
Наш «два-шесть» останавливается у остатков какого-то здания. Я вылезаю наружу, и осматриваю свои машины. Взводные доложили о потерях. Весьма печально: семь человек убито и четверо ранены. Я уже собираюсь доложить о результатах боя комбату, как вдруг мое внимание привлекает сочный русский мат. Интересно, кто это из соратников считает что фалангист живет во грехе с генералом Франко?
А-а, это не соратник. Это волокут кого-то из пленных интернационалистов. Интересно было бы узнать, откуда такой гусь родом?
Я прошу подвести пленного ко мне. Переводчик немедленно передает мою просьбу в виде приказа, и через мгновение пленник уже стоит у брони моего «стального коня». Ах, черт, глаза пылью запорошило, ничего не видать. Вытираю лицо, и… Нет! Неужели?! Чудны дела Твои, Господи!
— К… Ковалев? Ковалев — это ты?
Пленник с видимым трудом поднимает голову:
— А, Соколов. Гляди, где свидеться довелось…
Мгновенно поворачиваюсь к переводчику:
— Господин лейтенант! Этого обыскать, оружие забрать, остальное — мне. И отпустите его: он же на ногах-то не стоит, куда ему бежать?
Через минуту мой бывший однокашник уже сидит под броней в тенечке. Нет, подумать только: Лешка Ковалев, с которым я семь лет сидел за одной партой и здесь, да еще и мой враг.
— Папиросу хочешь?
— А? Ну, давай.
Мы закуриваем. Меня распирает от любопытства:
— Слушай, а как ты жил все это время? И вообще: какого черта тебя сюда занесло? Ты что, иудей?
Он не успевает ответить, как за моей спиной раздается голос о. Михаила:
— Кто иудей?
Я круто оборачиваюсь. Так и есть, пожаловали. О. Михаил с двумя своими иноками. Он внимательно разглядывает Ковалева и, ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает:
— Почему пленный не связан и без охраны?
— Батюшка, — я заискивающе смотрю ему прямо в глаза, батюшка. Дозвольте с этим с глазу на глаз побеседовать. Знакомый мой оказался.
— Знако-о-омый? — тянет отец Михаил, чуть насмешливо. — Интересные у тебя знакомства, сыне.
Вот зараза. Все ему раньше всех знать надо. Но если я хочу сохранить однокашнику жизнь (а я, кажется, именно этого и хочу), то надо держать себя вежливо и спокойно.
