Олег Аксеничев - Дорога на Тмутаракань
Удивляла беспричинная жестокость. Тела были искромсаны так, что зачастую сложно было даже разобрать, мужчина или женщина лежит в спекшейся от крови пыли. После боя нужно грабить, а не отрабатывать приемы рубки на трупах, от которых пользы уже никакой.
Или добыча оказалась так мала, что убийцы решили отомстить если не живым, так мертвым?
– Дорого далась победа, – заметил один из бродников, по примеру Гзака пешим пробиравшийся между трупов. – Вон сколько гридней навалено.
Действительно, вперемежку с телами половцев лежали тела русских дружинников, иссеченные саблями либо утыканные стрелами.
И это тоже удивляло. Русские не церемонились с телами врагов, но своих старались хоронить, не оставляя стервятникам. Что помешало сделать это здесь? Или спугнули? Тогда – кто?
Вернулись разведчики, кружившие вокруг разоренного стойбища.
– Мы нашли следы, – доложил один из них Гзаку. – Отряд небольшой, полусотни коней не будет.
– А у меня будет, – прошипел Гзак. – И я возьму богатую дань за каждую каплю пролитой здесь крови. Здесь не Русь, чтобы убивать просто так.
Гзак вскочил на коня и оглядел свой отряд.
– Отомстим зарвавшимся русичам?! – спросил-прокричал он.
– Отомстим!
– Да будет так! Ночью пойдем, утром их и накроем, полусонных.
Со следопытами во главе дикие половцы и бродники направились в погоню за отрядом русов, неведомым образом оказавшимся так далеко в Степи на погибель другим и, если удача будет с Гзаком, себе самим.
– Скажи, сын, – спросил Гзак, – как твой бог относится к мести?
– Он осуждает ее, – ответил Роман Гзич. – Он учит, что если тебя ударили по правой щеке – подставь левую.
– Дурак! Если тебя ударили по правой щеке – снеси башку тому, кто это сделал! Это – истина!.. Как и то, что ты – дурак вместе со своим богом!
Роман Гзич вспыхнул до корней волос, но промолчал. Следуя за отцом, он твердил про себя: «Подставь левую щеку… подставь… подставь…»
Только один всадник из орды Гзака не бросился сразу в погоню за ненавистными русскими. Это был высокий худой араб неопределенного возраста с длинным лицом, поросшим густой короткой бородой. Порванный в нескольких местах халат араба был когда-то дорогим и красивым, но это время давно стало историей.
Араб внимательно оглядел с седла залитое кровью стойбище, словно перед ним был товар на рыночном прилавке, бросил поводья, вытянул руки ладонями вперед и сказал на неведомом языке:
– Фтагн… Фтагн. Фтагн! Йяа! Фтагн-нгах айи, Ктугху!
Старый Бог, чье имя – Пламя, услышал призыв. Огненные языки сорвались с неба, упали к ногам араба и принялись метаться по земле в поисках пищи. Трещали, лопаясь от жара, нестерпимого даже для трупов, тела, причем огонь пожирал их с разбором, отдавая предпочтение погибшим русичам.
Да полно, трупы ли это? И были ли они когда-либо людьми?!
Разошедшаяся кожа открывала не внутренности, но серый порошок, схожий с мелко помолотой ржаной мукой. Страшные раны с запекшейся на них кровью, осыпаясь подобно пыли, ухмылялись на корчащихся от пламени телах улыбкой старца, потерявшего зубы; за ранами – темные провалы пустоты, вместо костей и мяса.
Так пропадал наведенный морок, оставляя реальность. Трупы убитых половцев.
– Ты здесь, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов? – спросил араб на родном языке.
– Здесь, Аль-Хазред, раб одного из нас, – раздался глас из пустоты.
– Ступай в место Кадат, передай Старым Богам, что час близок!
– Передам, Аль-Хазред, раб одного из нас!
Шуб-Ниггурат исчез так же неожиданно, как и возник.
– Раб, – повторил Аль-Хазред. – Раб! Кто же тогда ты, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов, если исполняешь повеления… раба?!
* * *Той ночью в Степи было тихо. Не шипел ветер, не шелестела трава, не вскрикивали ночные птицы. Ночь поглотила звуки и упала оземь, переваривая их.
Тихо было в русских шатрах и половецких вежах; свадьба умолкла на время, собираясь с силами в ожидании нового дня и новых гостей.
Тихо было на реке Сюурлий, взбаламученной копытами десятков коней во время дневного ристалища. Течение прибрало поднявшуюся грязь и ил, осадив часть обратно на дно, отправив остальное вниз, к устью.
Тихо было от границ Руси до тмутараканских болот, от Лукоморья до Дона Великого.
Долго ночь меркнет. Уснул щекот соловьиный.
Тихо.
Смерть тоже любит тишину.
* * *Дажьбог-Солнце в мае просыпается рано. А до рассвета предупреждает всех яркой полосой, сметающей тьму с линии горизонта.
Было время рассвета.
В русском лагере спали все, кроме неудачников, которым выпал жребий стоять в стороже. Смириться с жизнью часовым помогала мысль, что у них-то голова поутру болеть не будет, тому свидетели утренняя прохлада и ковши хмельной медовухи, поделившиеся содержимым со страждущими желудками.
Похмелье – черта не национальная, а географическая. Правда, в половецком лагере предпочитали бороться с бедой холодным кумысом, но тут уж не поспоришь, не только лицо, но и желудок у каждого – особенные.
Еще один человек проснулся перед зарей. Лекарь Миронег откинул край войлочной кошмы, в которую предусмотрительно завернулся ночью, укладываясь спать, отер лицо от осевших на него капель росы, присел пару раз, разминая затекшее тело, и направился к коню.
– Не спится? – сочувственно поинтересовался через зевоту один из сторожей.
– Нет, – ответил Миронег. – Поутру самый сбор трав, тут уж не до сна.
Привычно солгав, лекарь объехал сторожу и поскакал в степь. Дружинники привыкли к постоянным одиночным отлучкам Миронега, и даже самые недоверчивые вынужденно признали, что за пределами лагеря Миронег ни с кем не видится. Поэтому передать неведомому врагу секреты своего господина он не мог, даже если бы и захотел. Другие с некоторой завистью замечали, как хранит судьба одинокого всадника. Многим такие прогулки обходились дорого, ценой их были разбросанные по степи кости либо колодка невольника.
Миронег держал путь к красной полосе рассвета, задрапировавшей горизонт. Помните: «горизонт – это воображаемая линия»; помните – значит забудьте! Не прошло и часа, как Миронег доехал до горизонта, где твердь земная трется о твердь небесную, тот нижний небесный свод, что отделяет мир человеческий от мира духов.
Если знать путь, край света рядом.
Небесная сфера висела над головой Миронега, до нее при желании можно было достать рукой. Она немного покачивалась. Капли воды, скатываясь вниз, сочно шлепались на край земли, из-под него раздавались утробные вздохи одного из трех китов, на которых держится мир.
Причудливое смешение освещения этого мира с тем светом, который проникал с внешнего края небесной сферы, окрасило капли, орошавшие землю, антиохийским багрянцем. Здесь, на границе миров, зрение не обманывало, а созидало. Видишь красное – значит, тому и бывать.
Миронегу не нравился алый восход.
Он подставил руку под капель. Неестественно густая вода неспешным ручейком протекла через ладонь к нарукавным завязкам рубахи. Миронег поднес ладонь к лицу, понюхал, затем, сморщившись, лизнул.
Граница не лжет. Ты видишь красную жидкость. Но кто утверждает, что это – вода?
Кровь, пока свежая, тоже красного цвета.
Так просыпался вещий Дажьбог. В кровавом венце.
Миронег повернул коня обратно в лагерь. Но конь заупрямился и встал, отказавшись двинуться с места. Миронег поднял плеть, чтобы привести к покорности животное, но замер, услышав тихий нежный голос:
– Не конь виноват, а я. Меня тоже накажешь плетью, хранильник?
На прочных ветвях одинокого ясеня – по дороге к краю земли его не было, но это ничего не значило, дорога-то… непростая – сидела, свесив вниз босые исцарапанные ноги, молодая девушка. Лица ее было не разобрать из-за густой копны рыжих волос, но девушка не стала держать Миронега в неведении насчет своей внешности. Откинув волосы назад, она открыла веснушчатое лицо с огромными зелеными глазами, небольшим носиком и пухлыми чувственными губами.
– Ты удивлен, – поинтересовалась девушка, – откуда я тебя знаю, хранильник?
– Не удивлен, – сказал Миронег миролюбиво. – Здравствуй, Хозяйка. В настоящем облике, признаться, ты нравишься мне больше.
Богиня Фрейя удивленно моргнула голубыми глазами и спрыгнула с ветки ясеня вниз, чудом не зацепившись ни за что густыми волосами.
– Как узнал?
– Увидел, – сказал Миронег, и не понять было, говорит он серьезно либо насмехается.
– Волшебное зрение? Так умеют все хранильники?
– Спроси остальных, – печально сказал Миронег, зная, как и богиня, что он остался последним.
– Невежливо, – оценила предложение Миронега Фрейя. – Скажи, человек, отчего я терплю твою грубость?
– Терпением расплачиваются. Скажи сама, богиня, что во мне настолько ценно для тебя? За что платишь смирением?
– За твою наглость. – Фрейя усмехнулась, не желая говорить об этом серьезно. – Всему есть срок, хранильник. Пришло время выбора.
