Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
— Почему?!
— У приказа есть место действия и срок исполнения. Ответа на вопрос «почему» ни один приказ никогда не содержал – и не будет. Дочери военного моряка полагается это знать.
— Да, я быстро, — девушка выскользнула из автомобиля и скрылась за калиткой.
— Мотор не глуши, — буркнул Гурьев таксисту, оторопело озиравшему всю сцену. — Сейчас поедем.
Через несколько минут Даша появилась снова, быстренько уселась на сиденье и протянула Гурьеву аккуратно сложенную и отутюженную рубаху и свёрнутое скаткой одеяло. Чистюля, подумал Гурьев. Чистюля и аккуратистка. Отличница. Совсем, как Рэйчел. Какая-то непонятная, абсолютно безосновательная, беспочвенная радость клокотала в нём, бурлила, как пузырьки воздуха в кипящей воде. Неужто у неё и утюг под парами стоит?! Господи, подумал Гурьев, да что же это такое?!
— Трогай, — проворчал Гурьев шофёру, натягивая свою рубашку, приятно щекочущую кожу теплом.
— Гур… А что случилось?
Гурьев приподнял бровь и указал глазами на шофёра. Даша быстро кивнула и отодвинулась вглубь сиденья.
* * *Шульгин, кажется, не столько удивился, сколько обрадовался:
— Здорово! Зайдёшь? У меня есть как раз согревающего по…
— Я не зайду, а ты выйдешь, Денис, — тихо произнёс Гурьев. — Сколько до конца рабочего дня?
— Час ещё…
— Снимаю с дежурства. Вперёд.
— А…
— По дороге.
Выслушав короткий отчёт о событиях, Шульгин почесал то место, где когда-то росла буйная шевелюра, а теперь имелась гладкая и загорелая до черноты лысина:
— Ничего не понимаю… Это ж не ребёнок, а чистое золото!
— А я о чём. У меня, Денис есть интуиция. Она у меня большая. Большая-пребольшая. И она мне уже битый час твердит: всё это неспроста и очень, очень чревато. Поэтому я сейчас отправляюсь к вашей Завадской на рекогносцировку, а ты бдишь около Дарьи, аки пес цепной. Если что – бей и не думай. Думать и отвечать за всё буду я.
Шульгин сплюнул и длинно, громко, эмоционально и обстоятельно поведал Гурьеву подробности родословной живой силы вероятного противника. Гурьев догадался, что в основу исследования лёг целый ряд весьма рискованных допущений и смелых гипотез о степенях родства и некоторых малоизвестных науке подробностях анатомии мифологических существ – персонажей народного фольклора, — но форма, форма! Поэт, вздохнул Гурьев. Мне опять повезло.
— Ты иссяк? — поинтересовался Гурьев, когда Шульгин сделал паузу для забора воздуха.
— Да ты что?!? — оскорбился Шульгин. — Да это ж так, разминка! Щас я…
— Стоп-машина. С этой минуты – такие слова произносятся про себя. А лучше – вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?
— Знаю. От татар.
— Сам ты от злых татаровей, — беззлобно усмехнулся Гурьев. — Матерщина – матерные слова – это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно – попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться – значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина, Денис – это оружие. Страшное оружие. А оружие вынимают, чтобы убить. Вот, например, приходят наши красавцы за девочкой, — а тут вылетает из-за острова на стрежень товарищ Шульгин, и: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Это есть боевое применение тонкого инструмента. И мне нравится. Как ты выражаешься: приходи, кума, любуйся. Так что – язычок-то прикуси до поры. Вопросы?
— Так ты – это?! — обалдело уставился на него Шульгин. — Правда, учитель, что ли?!
Сталиноморск. 28 августа 1940
Оставив Дашу с физруком и строго-настрого наказав звонить, в случае чего, Завадской – телефон Чердынцеву полагался по служебной надобности – Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.
Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёно-серые глаза с вертикальными щёлками-зрачками, — яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.
— Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.
Гурьев не ошибся в своих предположениях – кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общем-то, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но – превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Кое-что начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.
Гурьев прикинулся – и весьма правдоподобно – наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной – что тоже было приятно – салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:
— Дражайшая Анна Ивановна. Хочу вас попросить рассказать мне об одном человеке.
— О ком же?
— О Даше Чердынцевой.
— О, Господи! Что случилось?!
— А разве обязательно должно было что-то случиться? — Гурьев сделал большие глаза.
Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не так-то легко было провести на мякине:
— С этой чертовкой постоянно что-то случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!
— Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.
— Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Ну-ка, рассказывайте быстро!
О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.
— Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.
И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.
— Вы хорошо плаваете?
— Не жалуюсь.
— Надеюсь, она была в купальном костюме, — проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.
— Да, — он позволил себе улыбнуться. — Всё было предельно целомудренно. Даже скучно.
— Слушайте, вы!
— Я пытаюсь вас слушать, Анна Ивановна, — Гурьев наклонил набок голову. — Но вы же не рассказываете, мне приходиться разогревать вас репризами.
Завадская, помолчав несколько секунд, вздохнула:
— Очень, очень талантливая девочка. Просто невероятно одарённая. Вся, как обнажённый нерв. И, как все талантливые люди, чудовищно своенравная и неровная. Без матери, отец вечно болтается в море, женщины приходят и уходят. Она вам что-нибудь рассказывала о нём?
— Не так чтобы уж очень много. Но звание и должность мне уже известны. Он что, не женат?
— Ну, дождётесь от Чердынцева женитьбы! Анна, его жена, Дашина мать, умерла от родильной горячки. Он остался с недельной девочкой на руках. Один. Другой бы… Ну, вы же понимаете, Яков Кириллыч!
— Понимаю. Хотя вряд ли до конца. Сколько лет ему было?
— Двадцать четыре.
— О.
— Да, голубчик. Вот такой человек.
— Вы его хорошо знаете?
— Я всех в этом городе знаю, — вздохнула Завадская.
— Он уже адмиралом должен быть.
— Чердынцев?! Адмиралом?! Ни за что. Умрёт капитаном эсминца. Если не спишут на берег.
— Пьёт? — нахмурился Гурьев.
— Ну, не больше прочих. Не в этом дело. Начальство – ни в грош не ставит.
— Но матросы у него – как у Христа за пазухой, — улыбнулся Гурьев.
— Вам, конечно, хорошо знаком подобный тип.
— Я сам такой.
— Я обратила внимание.
— А про Анну? Что-нибудь, поподробнее?
