Турист поневоле [СИ] - Сергей Артурович Большин
Петр вошел в вагон, когда все места были заняты, а после всего сесть очень хотелось.
Оглядевшись, отец по неосторожности заметил свободное место в торце вагона, где были трехместные диванчики. Два других заполняла огромная Баба. Она с улыбкой смотрела на Петра, и жестом пригласила сесть рядом. Баба походила на тряпичную куклу, их надевают на чайник или самовар, чтобы не остывали. Райкомовские дарили таких кукол иностранным делегациям вперемежку с матрешками, ложками и прочей чепухой «а-ля рюс». Баба в вагоне была необъятного размера, такую можно надевать на бочку с квасом, чтобы не нагревался.
«Только она на квасе себе жопу отморозит» - додумал мысль Петр и, поколебавшись, втиснулся в оставшееся свободным пространство.
Неожиданно мелодичным и чистым голосом Баба сказала:
– Не бойся, милый, я не кусаюсь.
– Да хоть бы и кусалась. Чего мне бояться? – Петр сам удивился такому своему развернутому ответу.
– Чего, спрашиваешь? Ты, милый, решиться боишься, вот чего. Не того боишься, ой, не того…
– Слушайте, – резко прервал пассажирку Петр, - Вы куда-то ехали, вот и ехайте дальше!
Петр тут же мысленно отругал себя, баба-то при чем? Еще это жлобское «ехайте», откуда только на язык вылезло.
«Черт возьми! – продолжал терзать себя он, - Ведь я в любом случае гадом окажусь. Аборт… Мой же ребенок. Мой! И что я так просто от него откажусь? А с другой стороны, развод. Получается, я не только Таню, я и Васю брошу! Но как это - моего Ваську брошу?…»
– …Вот и я говорю, милый, решиться - самое трудное. Страшно. Вдруг ошибешься? Знать наперед, где соломку подстелить, может, оно и не так страшно было бы, а жизнь-то набело пишем, прожитые годы на черновик не пустишь. Что сейчас сочинишь, то и проживешь.
«Прекрасно, она еще и мысли мои читает!» – Петр вздрогнул и нервно хмыкнул, покосившись на Бабу.
– Я мыслей не читаю, только вижу, сидишь как туча темный, маешься…
«Охренеть! – изумился Петр, но переживания тут же затянули его обратно в свою пучину, – А вдруг я зря паникую? Времена-то изменились. Не факт, что развод на карьеру повлияет. Юрий Владимирович – новая метла, а значит, нужны будут новые люди. Сейчас, скорее всего много мест освободится. Сейчас старых пердунов из райкома и выше попросят на выход, а людей где брать? А люди вот они – мы, комсомол. Развод скорее всего нет так уж страшен, как его малюют. Вот только Вася… Ну, а если не разводиться? Тогда Светка меня пошлет… да уже послала! И аборт сделает точно. Если что решила, выпьет обязательно. Мужик, блин, в юбке… но, с другой стороны, Васька – он уже целый маленький человек, а там три клетки… Да, аборт будет на моей совести, но кто о том узнает? Так что Света переживет. И я переживу.»
– …а ведь любого спроси, хочет он судьбу узнать? Скажет – хочу. А вдруг такое узнает, что и рад не будет? Ты бы, милый, не испугался?
Поворот беседы отвлек Петра от тяжелых дум и спасительно «предоставил слово секретарю райкома»:
– Я бы не испугался. Мне сейчас 27 лет, при этом, моя судьба в общих чертах уже понятна. Я горжусь тем, что связал ее с комсомолом и партией, а потому мой путь абсолютно ясен. Не знаю, до каких высот дорасту, но так ли важно, кем служить делу партии? А вот как сложатся судьбы страны и социализма… Сейчас ведь, знаете, какие перемены настают? Гигантские! Увидеть хоть одним глазком результаты этого титанического труда! Тут бояться нечего, в результате не приходится сомневаться. Но ничего, доживем и увидим. «Блин, что-то меня понесло как на митинге. Хотя, в принципе-то все правильно…»
Не сказать, что Петр был коммунистическим фундаменталистом, свято верующим в «Манифест коммунистической партии». Таких, наверное, во всем Советском Союзе оставались единицы, они даже в глазах партийных функционеров выглядели блаженными. Петр был человеком Системы. А в систему он верил, и Системе верил. Верил, что если играть по правилам, то и результат будет в соответствии с ними. Так что, засыпая Бабе в уши этот идеологический шлак, он был вполне искренен.
– Значит, про себя все знаешь. Про страну тебе интересно. Хорошо. На какой станции выходишь? – изменившиеся интонации речи Бабы резанули Петру ухо. И куда только подевался сказочный лубок.
– На Серпуховской, конечной. А вы?
– На Пражской.
– На Пражской? Это же в другую сторону… подождите, а разве ее уже открыли?
– И я о чем. Строят еще. Так что сегодня я в Алтуфьево, а завтра, аккурат в это время, назад, на Пражскую…[3]
* * *
«Станция Серпуховская, конечная, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны».
Петр встал, а Баба и не думала.
– Вы не выходите?
– Я же сказала, милый, мне дальше, в Алтуфьево.
– Это конечная!
– Ты по своим делам ступай. Я уж как-нибудь сама разберусь…
Петр едва успел выскочить из пустого вагона, а Баба так и сидела, улыбаясь Петру через окно уходящего в тоннель поезда.
«Алтуфьево… разве такая станция есть? Ненормальная какая-то… бабахнутая баба. Однако, меня считывала, как будто слышала все, о чем думал. Очень странная, очень. Может сектантка? Кругами что ли на метро катается? А, кстати, может быть. То-то я ее и не видел на платформе, что при таких габаритах трудно сделать… Да и черт с ней, своих забот хватает!» – чертыхнулся и пошел в переход на Добрынинскую.
Что-то было не так. Какая-то явная, но неуловимая перемена. Так бывает, когда жена меняет цвет волос и прическу – жена та же, но не такая.
Люди! Люди стали другими. Одеты разнообразно и ярко. Советская легкая промышленность космические скафандры сшить может, такие наряды нет. Петр видел в Югославии, куда ездил с делегацией. Правду сказать, из всей заграницы только в Югославию он и ездил, но и этого опыта хватило, чтобы понять: так пестро и разнообразно одеваются только иностранцы, а тут – советские люди. Или что, они хотят сказать, что тут одни иностранцы? Быть того не может! Или может…
Петр растерянно оглядывал людей вокруг себя, и вдруг отметил, что у многих молодых людей в ушах наушники
