Заморозки - Василий Павлович Щепетнёв
Мне хорошо думается в мечети.
Мне и в церкви хорошо думается.
И в Третьяковке, Эрмитаже, палеонтологическом музее.
И в лесу. И на берегу моря. Там, где не докучают, и где можно присесть. На скамью, на пенёк, по-турецки — но присесть. Тогда кровоснабжение мозга улучшается, и мышление становится ясным. В ногах-то правды нет, народное наблюдение.
Капалы-чарши меня утомил. Торг меня утомил. И спутники меня утомили. Они люди хорошие, но они всегда сочетаются не с отдыхом, а с работой, где они, там и матч. А больше всего меня утомил матч с Корчным. Финальный матч претендентов.
Идёт он хорошо. После пятнадцати партий счёт девять с половиной на пять с половиной в мою пользу. Одиннадцать партий закончились вничью, в четырех победил я, не проиграв пока ни одной. Так, в общем-то, и должно быть, исходя из наших рейтингов. Но не рейтинг правит человеком, а человек рейтингом. Виктор Львович отлично провёл Турнир Свободы, и потому в большой силе. Тем более, что я после гриппа, а Корчного грипп миновал. У старшего поколения к русскому гриппу иммунитет, это установленный факт. С другой стороны, Виктору Львовичу скоро сорок семь. Нет, для шахматиста это не возраст, но он чекуртаб, физкультурой пренебрегает, а, главное, выложился в американском турнире, и не успел восстановиться. Так что плюсы и минусы наших кондиций приблизительно равны. Но я немного равнее. И, если завтра сумею победить, то и матчу конец. Собственно, поэтому сегодня мы и сделали вылазку на крытый рынок: по окончании матча предписано как можно скорее возвращаться в Москву. Экономия средств прежде всего! Ну, и сократить время вредоносного воздействия капиталистической среды. Она, эта среда, разъедает, словно крепкая кислота, и чем больше капитализма, тем кислота крепче. Мнимое изобилие и фальшивое благополучие вовсе не безобидны, они порождают ложное представление о целях и задачах самого существования человека, превращая его из труженика в потребителя. За витринами с товарами нужно видеть миллиарды обездоленных и голодающих в странах Африки, Азии и Латинской Америки
Это из брошюрки, что дали нам прочесть перед отъездом сюда.
Нужно бы придумать и брошюрки для чтения перед возвращением. А то ведь всякое бывает. Зайдешь в провинциальный гастроном — и остолбенеешь.
Я сидел и освобождал разум от мелких и докучливых мыслей. И, когда освободил, пришло время покинуть мечеть.
Всей командой, то есть впятером, мы погуляли по Стамбулу. Да, город контрастов. Но мы в контрастные кварталы не забредали, и впечатление сложилось о городе приятное, хоть и, разумеется, неполное. Мы его смотрели с парадной стороны, обходя сторону неприглядную. Зачем нам неприглядная? Мало, что ли, мы видели неприглядностей? Еще в Стамбуле их искать.
От моря тянуло йодом и, почему-то, сероводородом. Я знаю, что в глубинах Черного Моря сероводород во множестве, но вот в Ялте же им не пахнет. Или просто это запах отбросов, беззастенчиво спускаемых в территориальные воды?
Погуляли и пошли в отель. Хилтон. Дорогой, однако, хотя по виду мало чем отличается от московской гостиницы «Минск», где я когда-то жил во время чемпионата страны. Отличается, но мало чем. А вот цена! Понятно желание Спорткомитета поскорее вернуть нас на родную землю.
Мы разошлись по номерам. О завтрашней партии решили не говорить вовсе. Я решил. И так понятно: Корчной будет играть цепко, я буду играть аккуратно, но активно, стараясь пробить французскую защиту, в которой Виктор Львович нашел интересные варианты, прежде нигде не встречавшиеся.
Морально, морально нужно готовиться. Отдыхать.
И я лег на диван, и продолжил ничегонедумание.
В пять вечера мы дружно пообедали в местном ресторане: в других местах обедать Гасанов не рекомендовал из санитарных соображений. Он и в этом разбирается.
Потом я читал Гоголя, находя в «Мертвых душах» уверенность в сегодняшнем дне. В семь пятнадцать постучал Антон.
— Ты слышал?
— Что слышал?
— Брежнев умер! Только что сообщили!
Радиоприемников в наших номерах нет, телеприемники вещают на турецком, но на одном из каналов в семь вечера передают новости на английском. Я их не слушаю, считая, что во время матча засорять голову буржуазной чепухой не стоит. Да хоть и не чепухой: провал египетских коммандос в Ларнаке, падение радиоактивного советского спутника на Канаду, очередное крушение очередного «Боинга» — не те новости, которые способствуют душевному равновесию.
Но смерть Брежнева — это куда серьезнее.
Я включил «Алмаз», настроил на «Маяк». Москва далеко, и слышимость на длинных волнах не самая хорошая, но печальную музыку разобрать можно.
Сидим, ждем. В половину восьмого позывные, и диктор со скорбью, но четко зачитал:
— Президиум Верховного Совета СССР, Центральный комитет Коммунистической Партии Советского Союза и Совет министров СССР с глубокой скорбью извещают партию и весь советский народ, что двадцатого февраля одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года в семь часов сорок минут утра на семьдесят втором году жизни скоропостижно скончался Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Имя Леонида Ильича Брежнева, верного продолжателя великого ленинского дела, пламенного борца за мир и коммунизм будет всегда жить в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества.
И снова печальная музыка.
Однако.
Скончался вчера утром, а передают сегодня вечером. Пауза в тридцать шесть часов. Что проходило в это время?
— Что означает — «скоропостижно»? — спросил Антон.
— Быстро, внезапно, неожиданно. Вечером катался на лыжах, а утром пришли — он уже остывает.
— А как у него со здоровьем?
— Откуда мне знать, я в «кремлевке» не работаю. По виду — соответственно возрасту.
— На семьдесят втором году жизни… — покрутил головой Антон.
Ну да. Выше средней продолжительности жизни по стране. Но в январе, когда Леонид Ильич мне вручал награды, мне виделось, что лет пять ему гарантированы. Как минимум.
В восемь повторили то же самое, уже в присутствии всех — Геллер, Нодирбек и Гасанов собрались у меня, мой номер самый вместительный. Две комнаты.
— Что делать будем? — спросил Нодирбек.
— А что тут можно сделать? — удивился я. — Скорбеть. И работать. В нашем случае — стремиться к победе.
— Я в посольство позвоню, — не спросил, а сообщил Гасанов. — Вдруг будут какие-нибудь распоряжения, — и он подсел к телефону.
— Звоните из своего номера, — сказал я. — Мне думать нужно.
Он прекословить не стал, ушёл. Переводчик с турецкого, как же.
На средних волнах я поискал «Московское радио». Здесь приём был увереннее, но передавали то же самое — печальную музыку и кратенькое сообщение.
Перешёл на Би-Би-Си. Печальной музыки не было, новой информации — тоже.
Вернулся Гасанов:
— Не дозвонился до посольства. Занято.
— Сняли трубку, — сказал Нодирбек. — Указаний не получили, отвечать, что ничего не знают, не хотят, отсюда и тактика.
За время, что я знаю Нодирбека, он возмужал. Или это наследственный опыт просыпается?
— Это ничего не меняет. Новость печальная, новость неожиданная.
Из холодильника я достал нераспечатанную бутылку «Столичной». Всегда беру с собой, на всякий случай. А он возьми и приключись, всякий случай.
Выпили. Что и пить-то, бутылка на пятерых.
Выпили и разошлись.
Мне другое показалось, когда Брежнев меня награждал: он торопился. Я чего ждал? Я ждал «Красное Знамя», а он сразу — Героя. Будто подозревал, что времени ему отпущено мало, и хотел успеть с наградой, минуя промежуточные ступени.
И очень может быть, что он оказался прав, когда спешил.
Глава 2
23 февраля 1978 года, четверг — 24 февраля 1978 года, пятница
Новые приобретения
В аэропорту бросился в глаза огромный портрет Брежнева. В правом нижнем углу — чёрная широкая полоса. Правом от нас, а от Брежнева — в левом.
Во время матча за нами, вернее, за мной, наше радио пристально следило и в новостях не забывало упоминать: «Советский гроссмейстер Чижик лидирует в финальном матче претендентов со счетом один — ноль, два — ноль, четыре — ноль», считая только результативные партии, без ничьих. И создавалось впечатление, что я громлю соперника легко и непринужденно. После шестнадцатой партии счет стал пять — ноль, в мою, естественно, пользу, общий счёт десять с половиной на пять с половиной, матч завершился, но об этом уже не объявляли: страна погрузилась в траур. Впрочем, может, где-то и объявили, да я не слышал. В Стамбуле быстренько завершили требуемые формальности, и на следующий день мы покинули Турцию.
Летели, летели, и вот — прилетели.
Торжественной встречи общественность нам не устроила. Не до того сейчас общественности. В стране траур, какие уж тут торжественные встречи.
Шереметьевский аэропорт, и без того неулыбчивый, сегодня был особенно хмур. Впрочем, таможня не только не свирепствовала, но меня, мой багаж и мою декларацию пропустила не глядя. Поставили закорючку, и всё. Проходите, не задерживайтесь.
Никто и не задерживался. Неуютно здесь. Холодно. Пустынно. В киосках я взял
