Злые чудеса - Александр Александрович Бушков
Я еще раз заверил его, что ничего секретного тут нет. И заговорил о своем – о том, чтобы он послал Аглаю к Бунчуку, посидеть с ним немножко. По-моему, для него вовсе не оказались неожиданностью ухаживания Бунчука (и Гриньши) за Аглаей – у женщин языки длинные, об этом треугольнике судачил весь медсанбат, точнее, женская его часть, без сомнения, и до врачей долетело. Но никакого неудовольствия Климушкин не выразил, наоборот, отнесся к моему предложению вполне одобрительно, так и сказал: в данном случае приход Аглаи может с точки зрения медицины послужить неплохой психотерапией, а то что-то у больного настроение насквозь похоронное, о чем он открыто говорит…
И я ушел, понимая еще меньше, чем перед приходом в медсанбат. Если допустить самые дурные фантазии, от беспомощности хвататься за любую соломинку, можно выдвинуть блестящую по своему идиотизму версию: что остервеневший Гриньша подсунул удачливому сопернику какой-то яд…
Только это был именно что идиотизм. Такие вещи происходят разве что в приключенческих романах, да и то старинных. Если подойти с позиций житейской практичности, моментально выскочат ехидные вопросы, не оставляющие камня на камне от этакого умственного извращения. Где бы в этом городишке Гриньша раздобыл яд? И как бы ухитрился его подсунуть, подлить, подсыпать? При том, что в нашем невеликом расположении все друг у друга на глазах? И главное, как медики не распознали бы отравления чем-то им знакомым? Именно знакомым – откуда бы взяться тут экзотическому, незнакомому медицине яду? Веня Трофимов рассказывал о случае в соседней дивизии: там в медсанбате все обстояло наоборот – две девки перегрызлись насмерть из-за видного кавалера, и одна другой плеснула в водочку атропина, в больших дозах вызывающего остановку сердца. Но там все обстояло совершенно по-другому: врач попался въедливый и добросовестный, во внезапную смерть от банального сердечного приступа молодой и здоровой, кровь с молоком, девахи не поверил, при вскрытии обнаружили атропин (к тому же многие знали, из-за чего эти медсестры друг друга возненавидели) – ну и закатали под трибунал стерву. Совсем другая история…
Постаравшись пока что выкинуть из головы все тягостные недоумения, я занялся реальным делом: уединились в моем кабинетике со старшиной Бельченко и обстоятельно поговорили о сложившейся в разведвзводе невеселой ситуации. О «треугольнике» говорили менее всего, основной упор сделали на том, что я услышал от оперуполномоченного. Бельченко со мной согласился, он видывал виды почище моего и военную жизнь понимал досконально: на человека, нацеленного беречься, полагаться нельзя, тем более в разведке. Следует, действуя без излишней поспешности, мне поговорить обстоятельно с тем же Веней Трофимовым, а то и с начальником дивизионной разведки – он вообще, в отличие от нас троих, кадровый, зацепил Халхин-Гол, всего в этой жизни насмотрелся поболее нас. И без всякого шума перевести Гриньшу в стрелковую роту – там уж он никого особо не подведет и ничего не напортит, потруднее ему там будет беречься, чуть что – боком выйдет. Выражаясь с некоторым цинизмом, пусть у пехотных командиров голова болит, и у их замполита тоже. Разведка – чересчур тонкий инструмент, чтобы допускать внутренние шатания и душевную слабость у тех, кто там служит…
День прошел, в общем, как обычно, если не считать глубоко захованной тревоги за Бунчука, с которым, в довершение ко всему, творится что-то непонятное. А вот утром…
Утром, после подъема, ко мне пришла Галочка – именно ее Климушкин послал, наверняка без всякой задней мысли – какие тут могут быть задние мысли, даже если он о нас и знал, просто под руку подвернулась раньше других. И я пошел в медсанбат, а сердце так и сжималось…
Коля Бунчук умер под утро: где-то в половине пятого – точное время значилось в бумагах, но мне оно было совершенно ни к чему, я сидел и слушал, как Климушкин подробно рассказывает.
Все произошло очень быстро. Бунчука в очередной раз прихватило, и гораздо сильнее, чем раньше, прав оказался и многоопытный доктор Фокин, кавалер Станислава с мечами и Красного Знамени, и он сам, когда говорил, что кончается, – не болезненный пессимизм это оказался, а предвиденье или чутье – говорят, некоторые чуют свою подступающую смерть…
Я, конечно, сходил на него посмотреть. Лицо у него было уже характерного воскового цвета, спокойное, не исхудавшее – он, Климушкин рассказал, почти не ел, лишь пару ложек супу проглатывал, но все равно, прошло слишком мало времени, чтобы голод успел отразиться на внешности. Климушкин еще рассказал, как все произошло: санитарка, уже другая, поопытнее, конечно, чуточку подремывала, сидя, хотя в том и не признается, но спохватилась, неким сестринским чутьем сообразив, что с больным дело плохо, тут же позвала дежурного врача, он с ходу вколол что-то сердечное, мне по названию незнакомое, но это был уже мартышкин труд – не фиксировалось ни сердцебиения, ни дыхания. Разбуженному доктору Фокину, лечащему врачу, осталось лишь констатировать смерть…
Пробыл я там совсем недолго, разве что немного поговорили с Климушкиным о некоторых неизбежных деталях, не годившихся для передовой, но вполне уместных в тылу, в таком вот городке. И побрел я из огромного здания с настроением насквозь горестным.
И, когда я спускался по ступенькам, во двор влетел «виллис» со смутно мне знакомым смершевским лейтенантом за рулем и Тимофеевым рядом. Веня выскочил, едва машина затормозила, и кинулся вверх по лестнице, едва кивнув мне – и лицо у него было какое-то не вполне подходящее к ситуации: напряженное, злое, я бы даже сказал, хищное. Но я, не пытаясь думать еще и над этой несообразностью, пошел к месту нашей постоянной дислокации, где новость встретили, понятно, угрюмо.
Во все последующие часы занимали только две мысли – одна насквозь военного характера, другая, вполне способная прийти в голову и на гражданке, в самое что ни на есть мирное время…
О чисто военной. Только не усматривайте в этом цинизма, ни жестокого юмора. Просто один из тех сложных зигзагов мышления, на которые война богата…
Иногда, в таком вот случае, мертвым легонечко завидуют, самую чуточку. Понимаете, на войне сплошь и рядом не бывает даже подобия могил. Порой, главным образом при отступлении, их попросту не бывает. Да и братские когда удостоятся хлипонького дощатого обелиска без всяких надписей, со звездочкой, иногда, наспех намалеванной оказавшимся
