Дмитрий Бондарь - О Тех, Кто Всегда Рядом!
До заката остается час, не больше — солнце давным-давно пробежало над головой куда-то в конец ущелья и там вскоре спрячется в землю, как и заведено от сотворения мира. А мне было бы неплохо завести какой-никакой костерок, нужно смочить и подогреть лепешки, чтоб помягчели, и вареное мясо, но я ленюсь и решаю, что холодное мясо всяко вкуснее горячего, а лепешки в животе помягчеют. Плохо, что никакого ручья вокруг не видно — лошадка моя изрядно по воде соскучилась, ну да я с кожаным ведром до обозников сбегаю — они всегда у ручьев останавливаются, ведущий хорошо дорогу знает.
Привязываю Фею к какой-то коряге, торчащей из камня, расседлываю, устраиваю себе ночное лежбище и слышу за спиной голос:
— Эй! — не разобрать ни пола, ни возраста.
Вздрагиваю испуганно от неожиданности, оборачиваюсь, а передо мной на том самом камне, у которого я привязал Фею, сидит странная девчонка с распущенными волосами и гладит мою лошадку по гриве. Сама босиком, в какой-то странной хламиде вроде ночной рубашки, только пышной, на шее висит шнурок с крохотным мешочком. Руки длинные, кожа до того светлая и тонкая, что каждую жилку видно. Сидит, улыбается, на меня зенки вытаращила — голубые с зеленцой необычной.
— Чего тебе? — спрашиваю, а сам оглядываюсь по сторонам.
Не должно быть в этих местах никаких одиноких девчонок — не базарная площадь!
— Эй! — улыбается ласково так. — Эй-эй-эй!
Понятно, придурошная. В каждом городе, да и почти в любой деревне такие есть — ходят, сопли на кулак мотают, из соломы домики на своих головах строят.
Бросаю ей оловяшку, а она даже ловить не собирается — сидит, весело хохочет:
— Эй! Эй! Эй!
— Заткнись, дура дурацкая, — злюсь на нее, а ведь не за что. Она же просто Святыми Духами обижена.
— Пошли со мной, — смех внезапно обрывается, в глазенках что-то вспыхивает искрой и тянет она ко мне свою тонкую лапку.
Шесть пальцев, чтоб меня разорвало! Остроухая! Из Сидов!
Ни разу я таких раньше не видел, если не считать убитой нами Клиодны, у которой рук я и не рассмотрел, но лишние суставчики на тонких пальцах — все как рассказывал Карел — никому не дадут обмануться.
— Пошли! Пошли! Пошли!
Что делать-то?
— Куда? — спрашиваю, а сам думаю, как бы половчее сбежать.
Вспоминаю, как прыгали Анку на дороге и соображаю, что шансов смыться у меня нет ни одного, даже будь я самым искусным вором в стране. Ведь Сиды, по уверениям Карела, так же превосходят Анку, как те — людей.
— Мама, мама, мама зовет, — бормочет Остроухая, а сама тянет, тянет свою лапу ко мне. — Говорить, эй!
Тоненькая, бледненькая — кажется: сожми двумя пальцами, и переломится, но я-то знаю, какая в ней дьявольская сила!
— Нравлюсь тебе, эй? — вдруг она оказывается передо мной, золотистые волосы струятся по плечам и рукам, она улыбается, но от ее белых зубок мне делается дурно. — Мама, мама, пойдем сейчас! Резво! Эй!
Она все-таки хватает меня за руку и тащит за собой с такой силищей, что и Фея не смогла бы не уступить этой коротышке.
— Быстро, быстро, быстро! Ждать!
Мы останавливаемся перед двумя камнями, на которых набиты странные рисунки: на левом какие-то люди, много тощих людей, несут на поднятых вверх руках какой-то ящик, и из него вверх вырывается пламя; а на правом — другие фигурки, толстеньких коротышек внутри какого-то круга идут они друг за дружкой, головами к центру, и в центре шестипалая лапа сжимает сияющий глаз!
Остроухая что-то отрывистое произносит и оба камня соединяются светящейся паутиной. Тонкие ее нити дрожат, наливаются синим и красным, покрывается мелкой рябью, как водяное прозрачное зеркало, по ней бегут круги, а Сида тянет в нее свою руку. Светящееся зеркало брызжет изгибающимися искрами, я чувствую исходящий от него в моем направлении жар, оно будто предупреждает: «держись от меня подальше, сожгу!» Я вижу, как исчезает в этой паутине ее ладошка, она оборачивается, улыбается мне, отчего я едва не лишаюсь чувств. Она отворачивается, медленно поднимает ногу и резко дергает меня за собой!
Какое-то время я жду ожога, но ничего не происходит. Мы проходим через пленку так легко, словно и нет ничего на нашем пути. Я даже не успеваю зажмуриться, как оказываюсь под фиолетовым небом с парой ярких светящихся точек на нем. Кругом — обширная поляна, на ней трава, ровная, густая, едва на вершок от земли отросшая. Колышется под легким ветерком. В центре поляны — кривое дерево с двенадцатью стволами, соединяющихся в один где-то на высоте шести человеческих ростов. У него могучая крона со здоровенными листьями, размером с хороший щит. У каждого из стволов стоит по такой же девчонке, только росту они огромного. Выше меня на пару голов — точно! Тощие, длинные, нескладные и от этого почему-то очень волнительные.
— Прощай, Одошка, — бормочу себе под нос. — Сейчас-то тебе и придет крышка. Напьются твоей кровищи сучки! Допьяна!
— Сид Беернис, — радостно сообщает мне проводница. — Мама, мама, мама! Ждать! Эй!
Она еще что-то лопочет и бежит к одному из этих существ, а когда оказывается рядом, исчезает и ее смех слышится сверху, из густой кроны необычного дерева.
И я понимаю, что за мной посылали ребенка — очень маленького.
Одна из Сид отрывается от ствола и плавно скользит ко мне — я даже не вижу ее шагов, она будто плывет по траве. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, потому что очень уж боязно стать жертвой ее замораживающего взгляда. Я будто бы боюсь пропустить скорый миг собственной смерти и старательно отвожу глаза в сторону.
— Здравствуй, путник! — говорит мне Остроухая, подобравшаяся очень близко, я даже чувствую исходящее от нее слабое тепло. — Не бойся, мы не станем делать тебе плохо. Нам нужны только твои слова. Смотри на меня и не бойся.
Лучше бы она молчала! Нет у меня сил противиться ее приказу, поворачиваю голову. Чувствую, как по ноге течет что-то теплое, но посмотреть не могу — взгляд буквально прикован к ее лицу, не оторваться.
— Не бойся!
Как она себе это мыслит? Как можно не бояться Туату? Они же нас выпивают! Как стакан молока. Интересно, могла бы не бояться овца, окажись она в волчьей стае?
— Ты дрожишь, человек, но не бойся, — продолжает она свою песню. — Ты уйдешь отсюда сам.
Вот уж во что трудно поверить. И не успокаивают ее слова ничуть.
Она протягивает свою тонкую руку к моему лицу, приподнимает голову за подбородок, и я чувствую кожей мертвенный прохладу ее длинных пальцев. Сама чуть теплая, а руки совсем холодные. Она склоняется, буравя расширившимися зрачками мои глаза. Ее губы что-то шепчут. Она не похожа на человеческих женщин. Она — словно тот образ, по которому Святые Духи лепили женщин. И как любой образ, она неизмеримо глубже и необъяснимее, чем самая лучшая из копий. Она на самом деле прекрасна. Так прекрасна, что страх меня отпускает. Я размякаю и начинаю улыбаться ей как дурак.
— Скажи мне, человек, ты был в городе, когда убили одну из нас?
Я не могу ей врать — так глубоко в меня проникают ее голос и ее взор, что солгать им нет никаких сил, я могу говорить только правду:
— Да, Туату.
Боюсь, что никто из горожан не может знать, что одна из Сидов мертва. Во всяком случае, на рынке об этом не говорили. А если не говорили на рынке, то, значит, не говорили нигде. И только тот, кто видел ее смерть своими глазами, может ответить утвердительно на заданный вопрос.
— Ты знаешь наше Древнее Имя? — в голосе нет интереса, скорее легкое удивление.
— Да, Туату.
— Занятно. Расскажи мне, что ты слышал об убийстве?
— Ничего, Туату.
— Называй меня Хине-Нуи, человек. Или Беернис. Кто убил старшую из Сида Баан-ва? Ты знаешь?
— Клиодну убил Карел, Хине-Нуи.
— Карел — человек?
— Человек, Хине-Нуи.
Она задумывается. Мне кажется, что она задумывается, но что происходит на самом деле — я не могу определить. Она изучающее смотрит на меня, и это продолжается долго, мне кажется, что миновала вечность.
— Ты знаешь, как человек убил Клиодну? — в ее голосе появляется какой-то едва различимый присвист, а морок, наведенный на меня, становится прозрачнее, я как будто освобождаюсь от связывающих меня пут, но все еще остаюсь полностью в ее воле.
— Серебряным клинком и солнцем, — говорю сущую правду, и произносить ее легко, каждое слово правды, сказанное перед Беернис, делает меня счастливым.
— Кто еще среди людей знает, как убить Туату?
Я вспоминаю, не сболтнул ли кому-нибудь нечаянно, но за последние дни мне не пришлось вести доверительные беседы ни с одним человеком.
— Никто, Хине-Нуи.
Она опять внимательно смотрит на меня, обходит вокруг, я слышу шуршание ее одеяния.
— Дай мне маску, человек, — и снова я не могу противиться, протягиваю ей кусочек странного материала, который так и не смог выбросить.
