Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа
– Это потому, что в игре ты обычно больший дурак, чем я в жизни, – заметил придворный шут герцога Жак.
– Придержи язык, – оборвал его герцог.
В последнее время он все нетерпимее относился к остротам своего шута, хотя раньше Жаку в этом доме позволялось многое.
Как младший сын разорившегося дворянина из рода де Вийе, ещё мальчиком, Жак был отдан на обучение в Сомюрский замок, чтобы, оправдывая надежды отца, пройти весь путь от пажа до оруженосца и, может быть, когда-нибудь, заслужить право быть посвящённым в рыцари. Во всяком случае, разорившийся господин де Вийе такую возможность вполне допускал. И, полагая своё разорение большой бедой, всё же надеялся, что кто-то из трёх его сыновей честь и достаток рода обязательно восстановит.
Но, если беда щелкнула по носу один раз, она этим вряд ли ограничится.
Двух старших братьев Жака унесла гуляющая по Европе чума, окончательно подорвав силы и здоровье престарелого родителя. А сам Жак, хоть и сумел счастливо избежать болезни, от нового увесистого удара Судьбы так и не увернулся.
Как-то раз, фехтуя на палках со своими сверстниками, такими же обучающимися пажами, мальчик забрался на крышу сарая, обветшавшую после снежной зимы и ещё не перекрытую заново. Неосторожно прыгая там с балки на балку, он оступился и упал внутрь, исцарапавшись об острые прутья перекрытий и переломав обе руки. Испуганные приятели оттащили пострадавшего к управителю замка господину Бопрео. И тот, не считая возможным тратиться на лекаря из-за такого пустяка, сам, как смог, наложил шины и повязки. Раны, слава Богу, не загноились и прошли довольно быстро, а вот кости рук срослись неправильно, после чего пажескую службу ещё можно было продолжать, но о рыцарстве следовало забыть окончательно.
Скорее всего, именно это обстоятельство и развило в мальчике то злое остроумие, которым он сначала отбивался от насмешек сверстников и которым затем стал сражаться со всем миром, пробиваясь сквозь него, как сквозь вражеское войско.
К семнадцати годам Жак де Вийо поднаторел в искусстве острословия настолько, что позволил себе дерзость громко комментировать рыцарский турнир, устроенный в Сомюре по случаю кануна Пятидесятницы. В том турнире участвовал молодой Луи Анжуйский, и остроумные замечания пажа-переростка развеселили его настолько, что уже на третий день будущий хозяин Анжу не отпускал от себя остряка ни на минуту, требуя высказаться в адрес того, или иного рыцаря или сражения. А когда турнир закончился, и вовсе забрал его с собой в Анжер без какой-либо определенной должности. Когда было надо, Жак исполнял роль приятеля, когда не надо – пажа и порученца. Но шутом он оставался всегда и везде. И чем прочнее закреплялось за ним это положение, тем злее и нетерпимее он становился.
Мадам Иоланду Жак де Вийе невзлюбил сразу и навсегда с того первого раза, когда, в ответ на его, довольно удачную, остроту в её адрес, герцогиня ответила не менее остроумно. А потом, под всеобщий хохот, посоветовала ШУТУ больше о её персоне не высказываться. И сделала это так жёстко, что Жак пренебрегать советом больше не рискнул. Но всякий раз, оставаясь наедине с герцогом, нет-нет, да и вворачивал пару, тройку острот по поводу его женитьбы и, особенно, по поводу того главенствующего положения, которое день ото дня всё больше закреплялось за герцогиней.
Мелочное удовольствие, которое он получал слушая смех господина, утешало и радовало, пусть крохотной, но всё ещё совместной насмешкой, как в былые времена.
Вот и сегодня Жак решил удобного момента не упускать.
С раннего утра, едва мадам герцогиня отправилась на какое-то странное богомолье в Фонтевро, (куда, к слову сказать, она в последнее время зачастила), шут, уловив абсолютно собачьим чутьем, напряжение и нервозность в поведении герцога, уговорил его на шахматную партию.
Невнимательность в игре и досадные промахи господина убедили Жака в том, что его светлость целиком и полностью занят собственными мыслями, и мысли эти не из приятных. Поэтому, едва фигуры были отброшены, он поднял с полу шахматного короля, поставил его против королевы и, двигая ими в такт песенке, гнусаво затянул:
Брак по любви – несчастный брак:Один из двух всегда беспечен,Другой обманут и дурак,И потому их брак не вечен.Женись с расчётом на деньгах,Или возьми жену с расчётом.И вот ты сыт, и вот ты благ,Не станешь плакать, что рогат —Кто ловок, тот и при рогахВсегда в большом почёте!
Раньше эта песенка всегда веселила герцога, утешая и радуя Жака. Однако сегодня, ещё и не допев до конца, он понял, что момента не угадал.
Тяжёлый неприязненный взгляд Луи Анжуйского словно завис над игральным столом между ними, сгущая вокруг Жака тишину, которая с каждой секундой делалась все более зловещей. А потом герцог и вовсе прошипел сквозь зубы:
– Пошёл вон!
И когда резво кинувшийся к двери Жак уже готов был скрыться за ней, в спину ему долетело:
– Отправляйся конюшим в Шинон! И чтобы я тебя больше не видел!
Вряд ли даже достигнув нового места службы и успокоившись Жак де Вийе смог до конца разобраться в причинах своей отставки. Позволявший ему говорить всё и обо всех, герцог Анжуйский никогда прежде не опускался ни до такого тона, ни до такого гнева. И, уж конечно, никогда в жизни, даже в самом страшном сне, господин де Вийе не мог себя представить отлученным от Анжуйского двора, пусть и в почётной должности конюшего!
А между тем, причины для перемен были. И если бы шутник Жак относился к людям, которых привык только высмеивать, чуть более внимательно, он бы давно понял, что отношение его господина к жене перешло некую черту, за которой любые остроты и колкости, прямые ли, косвенные ли – неважно, кажутся уже святотатством. И смекнул бы, своим притуплённым остротами умом, что восемь лет безмятежного семейного тепла и покоя ни разу не омрачённого взаимным непониманием, не обратились в привычку, как следовало ожидать, а проросли новым, крайне неудобным и беспокоящим чувством, имя которому Любовь…
Да, герцог Анжуйский вдруг полюбил свою жену.
И эта самая Любовь, так презираемая и, что уж тут греха таить, всегда его светлостью отрицаемая, словно в отместку, обошлась с ним совсем не так, как обходится обычно с теми, кто ей предан.
Первым делом, она сорвала защитную пелену, застилающую герцогу глаза, и образ добродетельной супруги и заботливой матери – такой привычный и обыденный – вдруг дополнился чёткими штрихами жёсткого политика. Взгляд, растревоженный Любовью, неожиданно стал подмечать и обширную переписку, ведущуюся порой сутки напролет, и визиты служителей, как церковных, так и светских, случающиеся, вроде бы, по причинам весьма невинным, а то и просто проездом, но всегда накануне каких-то значительных событий в государстве. А уж подметив всё это, сопоставить одно с другим оказалось совсем не сложно.
Взять, хотя бы, к примеру, приезд сразу двух папских легатов – Авиньонского и Римского, на крестины их первенца Луи. Герцог тогда не придал этому никакого значения, кроме того, которое подразумевалось само собой. Он, в конце концов, король Сицилийский, так почему бы обоим папам не прислать своих представителей для крестин его наследника?! И щедрое подношение на нужды Церкви, которое мадам Иоланда тогда сделала, было, пожалуй, излишне щедрым. Но года не прошло, как Рим, безо всяких сопротивлений со стороны Авиньона, пожаловал Филаргоса камилавкой, сделав его, к тому же, папским легатом в Ломбардии, что значительно облегчило созыв Пизанского собора и увеличило шансы самого Филаргоса на избрание. Оставалось только диву даваться, какими такими уговорами можно было заставить обоих пап собственными руками устроить дела опасного конкурента!
А тут ещё и спешно созванная в Париже военная коалиция, во главе с любезным дядюшкой де Баром, (тоже, кстати, заезжавшим накануне), так удачно и вовремя отвлекла внимание серьезного противника собора – Карла Лотарингского. Худо-бедно, но провозился он с этой коалицией достаточно долго, и даже тот факт, что Карл одержал победу, истинным поражением для сторонников собора не стало. В конечном итоге, осрамился ведь только Луи Орлеанский, на которого, в сущности, было наплевать, а Франции в целом его срам шёл только во благо.
Герцог Анжуйский не успевал озираться по сторонам на все эти удачно складывающиеся моменты. Он уже довольно потирал руки, предвкушая перспективы, которые откроются для него в Италии с воцарением нового папы, и тут вдруг произошла с ним эта беда… Любовь.
И сразу все счастливые стечения обстоятельств сложились в тонкий, дальновидный, исключительно ловко продуманный план.
В истинном свете, предстали и щедрые подношения супруги, и гонцы, выезжающие из их замков чаще, чем королевские вестовые из Лувра, и письма, привозимые обратно, черт знает откуда, но скрепленные такими печатями, что поневоле задашься мыслью – а не стал ли Анжу третьим Римом? Да и вся семейная жизнь вдруг предстала перед герцогом огромной политической воронкой, в которой крутились и крутятся, перетасовываясь, рождения, смерти, брачные альянсы, короны, должности и даже альковные страсти…
