За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг
В доме было темно. Сразу запахло сеном, навозом и сухим деревом. Тлел в золе одинокий красно-оранжевый уголек. Он потрогал языком бесчувственные ужасно распухшие губы, и подумал, что представлял себе свое возвращение совершенно не так. Он вспомнил, что рисовал себе, когда только выходил, собираясь быстро решить с тканью и развеяться чуть-чуть на Амбаре. А, в итоге, все как всегда, также серо и уныло, может, это потому, что не умеет он быстро и слегка, и получается всегда одинаково. Скоро должно было светать.
В углу зашевелилась мать.
– Ты бы уже лучше завтра тогда вообще приходил, – послышался ее сонный голос, – додумался.
Она, что-то накинув на себя, возилась какое-то время у очага, раздувая лучину.
– Хорош, – рассматривала она его в свете огня.
Чий представил, как он сейчас, наверно, выглядит, ему даже показалось, что он чувствует ту волну перегара, которая от него, должно быть, исходит. Коснулся разбитой в кровь костяшки на кулаке.
– Вот тут что найдешь. Занавеску закрой, тише, брата разбудишь.
– Отдав ему лучину, она снова легла, укрывшись одеялом. Взяв в руки котелок с остатками мяса, свежина была уже холодная, тугая, он, скривившись, откусил от пахнувшей дымом полоски, попытался жевать.
– Больно?
Чий только сейчас заметил, что мать не спит, а, положив голову на плечо, разглядывает его из темноты. Он молча кивнул.
– Вон молока лучше возьми, в кувшине свежее, и лепешку туда помакай. Справа от тебя стоит. Горе… Где это тебя угораздило так?
– Да какая разница?
– А рубаху как испачкал? – она подняла лежащую у нее в ногах рубаху в жирных, мокрых от крови и пыли пятнах. – Чий, ну, смотри…
– Ага, я о рубахе там только задумываться и должен был, мне по лицу, а я о рубахе.
– Кто?
– Какая разница!?
– Вот всегда ты так, нет, чтобы нормально…
– Слушай, спи, а! Начала.
– Тише, брата разбудишь.
– Мне вообще уйти?! Тихо, не понимаешь, громко брата разбудишь.
Она обиженно отвернулась лицом к стене, до шеи накрывшись одеялом.
Чий облокотился спиной назад, подняв голову, и стал думать. Он вспомнил мысль, которая пришла ему на ум во время разговора с дедом Кунаром, которую он так и не успел оценить. Даже не мысль почти, а только ощущение, когда он вдруг подумал, что Кунар говорит о нем самом. Как будто действительно угадал. «О скуке в толпе», так наверное, в чужой толпе, и тогда он успел удивиться, как все точно. И что же там было? Похоже, что почти ничего, одни ассоциации и чувство догадки, близкой истины, только чувство. Не догадка, а именно ощущение. Скорее всего, сказать он хотел совсем не это. Просто во мне его слова как раз это и шевельнули. Это я их ждал еще там, пока пили. К тому же, что дед понять мог? Ему-то скука в толпе точно не грозила. Кунар не Борода какой-нибудь, сам признал, что такой же, как они, одна закваска. Какое там одиночество, он в ней первый был, это за ним шли, и он своей жизнью вполне доволен остался. У него другое – скука без толпы, вот это о нем.
Рядом раздавалось ровное сопение брата. Из темноты выглядывала только тыльная сторона его левой ладони на далеко откинутой руке. Сам он весь был где-то там, внутри, и даже контура его видно не было. Сплошная чернота.
«Отец!?» – задумался Чий и на несколько мгновений мысленно замолчал. Странный все-таки вышел Серый вечер. Начинался как обычно. А случиться, в итоге, успела куча чего. И подрался, и с Кунаром поговорил. О драке надо было обязательно подумать. Он вспомнил ухмыляющуюся рожу Рябого. Тварь тупая. Надо не оставлять же это так, думать об этом было противно и лень, с Рябым можно и завтра решить. Еще оставалась ткань, которая тоже никуда не исчезла, но ткань теперь, пожалуй, подождет пару дней, сейчас не это главное.
Он вдруг вспомнил о Краюхе, как они решили идти на Громовую. Весь спор в Амбаре, камень, он напрягся, перестал жевать. Вот это было серьезно. И тут ничего не сделаешь. Вспомнилось ощущение, когда он смотрел на ночную Степь. Дурак… Все они дураки там. Краюху было жалко.
Чий посмотрел на руку, которая держала лепешки. Он уже не ест, а просто сидит и ничего не делает. Надо было ложиться, подумать и лежа можно. Лепешек он съел, оказывается, почти половину и одну полоску мяса. Чий отложил, что осталось, допил молоко. Он облокотил котелок о кладку очага. Завернул полотенце с крошками и, задув лучину, скидывая штаны, пошел к тюфяку.
Лежать с головой под одеялом было холодно, но приятно. Он тут же почувствовал, как дрема начинает растворять сознание. Странный все-таки вечер. Чий выглянул наружу: через щель занавески в кристальном небе горели холодные звезды. Неожиданно они показались ему не маленькими, а большими, только очень далекими и древними. Почему-то защемило в груди и стало грустно.
Степь.
Роса высохла. Под довольно жарким уже солнцем стоял запах прелой травы. Припекало, и вокруг летали с металлическим звоном крыльев жуки-прыгунки. Лямка от мешка больно врезалась в кожу плеча, и чувствовалось, что к вспотевшему лбу прилипло, то ли прядь волос, то ли какая-то травинка, кожа в том месте жутко чесалась, но смахнуть это Чию было лень.
Спереди от него шел, раздетый до пояса, загорелый и жилистый Тольнак, солнце играло на медных бляхах его походной сумки. И ведь большая часть пути после привала для них сегодня еще впереди. Чий представил это: темп такой, без возможности нормально поговорить, пот, пыль, жару, он уже устал, а надо будет еще и еще. Наверное, слово лень здесь не подходит, слишком не емкое, страх перед мыслью о предстоящем и нежелание этого касаться, и лень. Это не предел, как кажется, того, на что способен человек, на самом деле, сегодня они пройдут столько же, потом еще столько же, и под конец дня лень, как обычно, пропадет. В первый день ее почти совсем не было, тогда все воспринималось в новинку. Говорят, это проходит, просто с непривычки, потом врабатываешься.
– Проходит… – безнадежно сказал он вслух.
– Что? – к нему обернулся Ушастый.
– Я не тебе.
Он вспомнил, как они выходили в первый день, и улыбнулся, до сих пор стыдно вспоминать: так у них все нелепо получилось, как будто специально так старались. Одно дело – тихо и без огласки, другое – с прятаньями этими детскими, с какой-то суетой ненужной, особенно когда собрались ночью, и выяснилось, что ничего не готово, и началась у них беготня по Деревне. Не по годам такое уже. Он-то сам старался в стороне держаться, но все равно
