Андрей Посняков - Око Тимура
Настоятельница, матушка Василиса, завидев Авраама, приняла гостей с честью – самолично посетила выстроенную при монастыре гостевую избу. Полненькая, добродушная, с чуть прищуренными глазами, окаймленными сеткой морщин, игуменья производила впечатление простоватой деревенской бабки. Однако впечатление то, как быстро убедился Раничев, было обманчивым.
– Ирина-ключница? – переспросила матушка Василиса. – Да нет у нас такой, милостивец.
– То есть как это нет?
– А так и нет. – Настоятельница усмехнулась. – Ключницу нашу Дарьей кличут.
– Так что, совсем Ирин нет?
– Совсем, мил человече.
– А послушницы новые есть ли? – не отставал от игуменьи Раничев. – Может, в миру какую Ириною звали?
– И вот еще, матушка, – подал голос дьяк. – В город-то ты во прошлый месяц никого не посылала? Да и вообще, кто часто в город ходит?
– В мир? – Матушка Василиса вздохнула, пожаловалась: – Инда совсем бы без мира жить, да не выходит. Хозяйство-то у нас свое, так ведь то масло занадобится – петли смазать, то свечей прикупить, то еще что.
– А кто за всем этим ходит-то?
– Да Дарья и ходит. Есть у нас лошадка с возком – на ней и ездит.
– И давно у вас эта Дарья?
– Да почитай с год. Умна дева, повертлива – с ней уж никак не обманут обитель.
– А посейчас-то в обители Дарья?
– Да где же ей быть-то, милостивцы? Посейчас за вербою в лес отправлю… вот в воротах и увидите, только не разговаривайте – грех то. – Поднявшись, матушка многозначительно взглянула на дьяка.
– Ах да, – улыбнулся тот. – Прими-ко в дар, матушка! Самолично для тебя переписывал. Перебелил сколь смог.
Авраам протянул настоятельнице пергаментный свиток.
– «Житие митрополита Петра», – прищурившись, прочла матушка Василиса. – Вот угодил-то, Авраамий, вот угодил. Велю те медку с погребов дать, как есть велю…
– Нам бы лучше с черницей твоей разобраться… Говоришь, только она в город ездила?
– Она, она, больше никто. Да и не зря – свечечки самолучшие закупила да и деготь. Эвон, посейчас увидите…
Покинув гостевую избу, довольная подарком игуменья скрылась в воротной калитке обители – небольшой, сложенной из ладных сосновых бревен. Гостевая изба располагалась прямо перед воротами, у частокола, негоже подобное в самой женской обители строить. Иван с Авраамом вышли на крыльцо, встали, прислонившись к бревнам. Ласково светило апрельское солнышко, снег уже сошел у самых ворот, и вдоль стен, на черной прелой земле, ярились, выискивая пищу, грачи.
– Как же мы ее узнаем, эту келарницу-ключницу Дарью? – вслух подумал дьяк.
Раничев обернулся к нему:
– Не журись, Аврааме! Которая всем распоряжаться будет – та Дарья и есть!
Скрипнув – видно, все ж пожалели на петли дегтя – открылась калитка, и трое черниц в глухих одеяниях, перекрестясь, направились к лесу.
– Ну и которая из них Дарья? – усмехнулся Авраам.
– А никоторая! – показалась в калитке матушка Василиса. – Как вы только приехали, так и ушла за вербою Дарья. Ничего, чай, к обедне вернется.
– Если бы… – недоверчиво прошептал Иван. Ой, не нравилась ему что-то эта неуловимая ключница, ой, не нравилась. Как бы не сбегла! И то сказать – ни с того ни с сего рвануть поутру в лес за вербою, когда это можно бы сделать и не спеша… Куда торопиться-то, спрашивается? Значит, наверное, было куда.
Раничев как накаркал! Ключница не явилась к обедне, и где ее искать, черницы не знали. Вспомнили только, что очень уж быстро собралась Дарья, сразу после заутрени. Да выспрашивала еще про гостей матушкиных – кто, мол, да зачем пожаловал. Нехорошо выспрашивала, по-мирски, суетно.
– Угу, – покачал головой Иван. – Суетно, значит… Что ж, ждать больше не будем, а то прождем до морковкина заговенья. Вот что, матушка, а нельзя узнать, как ее в миру звали? Нет? Жаль… А какая она из себя?
– Видная. – Игуменья вдруг потупилась. – Срамно говорить, да красива дева. Сероглазая, румяная… Господи, прости и помилуй. – Матушка Василиса истово закрестилась на видневшийся из-за частокола крест.
Попрощавшись, гости уселись на лошадей. Раничев обернулся к дьяку и подмигнул. Понятливо кивнув, тот спешился и подошел к настоятельнице, словно бы испросить благословения. Пошептался… Видно было, как игуменья борется с собой – вся борьба эта, как в зеркале, отражалась на ее лице. С одной стороны, конечно, грех сказать, но с другой… Тем более что и задевалась куда-то ключница, в лесу, что ли, заплутала?
– Узнал, – догнав отряд, крикнул на скаку Авраам. – Правда, может, и ни к чему то…
Иван придержал коня и с любопытством обернулся к дьяку:
– Ну и как звали черницу?
– Таисьей, друже Иване!
– Таисьей? – Раничев покачнулся в седле.
– Что, знакомое имя?
– Еще б незнакомое, – усмехнулся Иван. – Если это, конечно, та Таисья, которую я когда-то знал.
Он задумчиво посмотрел в небо, не замечая ни медленно плывущих облаков, ни птичьих стай, ни ласкового весеннего солнышка. Таисья, Таська… Разбойная девица, погубившая всю шайку ради одного взгляда Аксена Собакина. Да, та Таисья была способна на многое… В том числе и набиться в подруги к Евдоксе… Зачем вот только? Зачем? Или таким образом Аксен хотел просто отомстить? Вполне может быть, с него станется… Но ведь Аксен в Орде, посланником князя. Тогда как же… Или его люди действовали сами по себе, направляемые железной рукою Таисьи? Та вполне с этим справится, но вот откуда возьмутся люди? Большая часть воинов с городского подворья Аксена – да почти все, Иван узнавал специально – отправились с ним. И кто тогда остается? Какие-нибудь разбойные хари? Вряд ли будет связываться с ними Аксен, скорей уж с папашкой – боярином Колбятой Собакиным. Не так и далеко его вотчина, и полсотни верст не будет, да все лесными дорожками. Можно и прийти, и уйти незаметно. Эх, повыспросить бы Колбятиных, может, что и узнали бы! Так ведь не скажут, ежели явиться официально, с воинами да с дьяком. А неофициально как? Кого Колбята в хоромы свои пустит? И что делать? Прикинуться агентами всероссийской сельскохозяйственной переписи? Здрасьте, мол, уважаемый господин Собакин, сколько у вас сеялок-веялок-тракторов? Ничего такого нет? А пожалте-ка тогда на дыбу… Гм… Что ж делать-то? Да господи ж ты боже мой! Чего тут думать-то? Кого Колбята и пустит, так это скоморохов! Тем более на Пасху! Разговейся, честной народ, пей, гуляй, веселись! Вот тут-то скоморохи уж кстати. Чай, не забыл еще искусство… Опасно? Раничев пожал плечами. Не больше, чем что-либо еще. Вряд ли его кто из Колбятиных помнит, даже Минетий, тиун. Эх, ватажку бы, скоморохи по одному не ходят… Хотя… Сказителем-бояном прикинуться? Тоже выход. Только подстраховаться, взять с собой того же Лукьяна с воинами, пусть сидят в Угрюмове, так, на всякий случай, и ежели что…
В общем, неплохая задумка. Что ж, пожалуй, и можно будет тряхнуть стариной!
* * *На самую Пасху, после службы, Раничев в обличье странника-скомороха уже вовсю молотил кулаками в крепкие ворота усадьбы боярина Колбяты Собакина. Разговевшиеся слуги недовольно свесились вниз с надвратной башни:
– Бог подаст, перехожий!
– Да я не просить, – рассмеялся Иван, выдернул из-за спины гусли, ударил по струнам. – Эхма, сказитель я, боян!
– Сказитель? – заинтересованно переглянулись слуги. – И много песен знаешь?
– Много. Какие хотите, те и спою.
– Ты подожди, не уходи, бояне, – заторопились слуги. – Мы посейчас боярину-батюшке доложим.
Загрохотали по лестнице сапоги. Раничев привалился к нагревшимся бревнам, усмехнулся.
Взглянуть на зашедшего певца-бояна вышел сам хозяин вотчины – боярин Колбята Собакин. Сухопарый, высокий, тощий, с крючковатым носом и узкими, пронзительно свербящими собеседника глазками, он окатил Раничева таким взглядом, словно бы Иван был ему должен, по крайней мере, рубль, а то и два.
– Скоморох? – Колбята недоверчиво сверлил гостя глазками.
– Боян, – оскорбился Раничев. – Разницу-то понимать надо!
– Тогда сыграй, – попросил боярин.
Усевшись на ступеньки крыльца, Иван положил на колени гусли и объявил:
– Вариации на темы строительства терема Забавы Путятишны, невесты хорошо известного вам Соловья Будимировича.
Грянул по струнам, да так, что залаяли выскочившие из дощатых будок псы.
Запел на мотивы ранних «Блэк Саббат»:
Со вечера поздным-поздно,Ровно дятлы в дерева щелкали,Работала дружинушка хоробрая.Ко полуночи и двор поспел:Три светлицы да горница!
К концу песни Иван так разошелся, что боярин, незаметно для самого себя, стал отбивать носком сапога такт.
На небе заря, и в доме заря,И вся красота поднебесная! —
резко тряхнув гуслями, закончил Раничев. Колбята удовлетворенно кивнул.
– Не обманул, странник. Петь умеешь. – Боярин обернулся к дворне. – Скомороха этого накормить, и пусть гостей дожидается. Да смотрите, чтоб, дожидаючись, не упился, иначе быстро велю высечь, так-то!
