Кровавое золото Еркета (СИ) - Романов Герман Иванович

— Две сотни приведут тебе мои сыновья, старший и младший. Остальные четыре мне нужно собирать десять дней. У Арала, во многих дневных переходах отсюда стоят табором хивинцы — двести туркмен и столько узбеков из племени кунгратов, и еще сотня каракалпаков. Их нужно всех вырезать, дабы сообщить не успели!

— Туркмен и узбеков да, и без жалости! А каракалпаки нам по крови родственны — у меня в плену десяток с сыном инака. Они ненавидят узбеков — те всячески угнетают, а потому будут служить мне — им надо только помочь. Ты понимаешь как, Доржи-мурза?

— Да, мой повелитель, я займусь этим!

— Тебе поможет мурза Тевкелев, у него полк ногайцев. А казаки обложат так, чтобы никто уйти не успел!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «КЛЯТВА КЛЯТВЕ РОЗНЬ»

Глава 16

август 1717 года

— Вот они и получили еще один урок от нас, такой же жуткий и кровавый. Тем лучше — врага нужно бить по частям, раз он сам решил так подставиться, ударив внезапно…

Бекович смотрел на поле недавней резни совершенно не испытывая никаких чувств — ни торжества, ни сострадания, ни ненависти. Просто он жутко устал за эти полтора месяца, пока войско шло от Эмбы до вожделенного озера Саракамыш, огибая Арал с юга.

Соваться в тугайные заросли дельты Амударьи с ее протоками и островами мог только полоумный полководец, а южнее огромного моря, раскинувшего свои воды между двух пустынь, шла полоса солончаков, что тоже не совсем хорошо. А выйти вот здесь, у берега большого озера, что принимает в себя протоки Амударьи, образуя еще одну дельту, пусть и не такую обширную, было вполне удобно. Вообще в этом смысле река уникальна — она одновременно впадает в два озера, одно из которых четвертое в мире по площади на этот момент, а второе, что раз в десять меньше размером, в древности именовали «Девичьим морем».

Первый отряд хивинцев был безжалостно вырезан десять дней тому назад западнее Арала. Ертаульные сотни Доржи-мурзы и казачьи полки Бородина налетели внезапно, как говорят русские, неожиданно свалившись, словно «снег на голову». Дело было в измене — кайсакам удалось сговориться с каракалпаками, сотня которых была в дозорах. И те, поняв, что их просто вырубят, если они окажут сопротивление, и, выслушав доводы отпущенных к ним пленных соплеменников, перешли на сторону царского войска. Слишком маленький в данное время этот народ, вряд ли больше двадцати тысяч общим счетом, и потому поддались на угрозы Бековича, которые тот пересыпал посулами, сладкими как халва.

К тому же им намного ближе кайсаки и ногайцы, чем пришедшие на их земли узбеки. И тем более туркмены — известные на весь Хорезм разбойники. Ненависть к ним впитывали с молоком матери, но так же и жуткий страх перед казавшимися всемогущими хивинцами.

Бекович поступил с ними точно так же, как прежде с кайсаками — «повязал» всех кровью, потому что после сражения они дорезали всех своих прежних соратников, дабы никто не принес в Хиву весть о вторжении завоевателей. И тут было место для подобной жестокости, что таковой не являлась — просто таковы суровые правила степной войны.

Но сейчас в подобной предосторожности не было смысла — на протоках северной Дарьялык и южной Даудан проживало оседлое население, причем не только сарты, но и туркмены. Дехкане копались на своих полях и огородах, чистили арыки — везде продолжала идти мирная жизнь, потому что бежать было некуда, ибо враг закрыл все дороги на Хорезм, а скрываться в жаркой пустыне погибельно для беглецов. Ведь завоеватели могут оставить жизнь, ведь на них нужно работать и кормить воинов, но пустыня всегда беспощадна к людям.

Возможно, будь тут только гяуры со знаками креста на шее, жители бы и бежали, но по селениям ездили кайсаки и ногайцы, да говорили всем, что «белый падишах» отправил свои войска покарать хивинского хана, что вероломно убил его послов, и такое нельзя прощать. А жителям нечего бояться — он их милосердно берет под свою руку и будет заботится о них как о собственных детях. В иной раз бы не поверили, так как знали про набеги казаков, только не в этот раз — урусы вели себя дружелюбно, и смотрелись странно в своих зеленых мундирах и треугольных шляпах…

— Фу, устал очень, все песок да камни перед глазами, снятся порой. Нет, в пустыню я больше не ходок — или победим хивинцев, но отходить подобно побитой собаки, я не стану.

Бекович лежал в вымощенном камнем небольшом бассейне, совершенно размякнув телом в теплой и чистой воде. Над ним нависали ветви персика, усыпанные крупными плодами. Пришлось даже отдать категорический приказ — фрукты мыть и ими не обжираться под страхом наказания, есть в меру, а капралам приглядывать за солдатами под страхом наказания палками. Не хватало еще вспышки дизентерии в войске, настоящего бича этих мест. А солдаты, скорбные животом, воевать уже не могут, не до того им. А многие даже подняться на ноги не могут, лежат и умирают в испражнениях. Так что лучше поберечься и казнить для устрашения десяток нерадивых, чем потом проблем завести, как собаке блох.

— О, великий повелитель, — перед бассейном пал ниц местный управляющий — земли были частные, тальк, принадлежали какому-то беку с окружения хивинского хана — и тут он любил отдыхать после «трудов», отнюдь не «праведных», разбойничал, причем не помаленьку. За что и поплатился — именно вчера и порубили три сотни его нукеров, а голову бека, тот еще басмач, водрузили на кол, для устрашения небольшого круга его сторонников, мало ли остался кто. И для вящей радости окрестного населения, нещадно обираемого хивинской знатью.

— Здесь гарем казненного тобой бека, о потомок славного рода Чингизидов, привести тебе его жен или наложниц?! Они сладкие, как виноград в саду, и мягкие как сочная груша…

— Сколько их?!

Бекович вяло поинтересовался, оборвав пиар-кампанию. И хотя он уже долго обходился без женской ласки, «голодал» как и его воины, но женщин из гарема убитого тобой бека подпускать к себе вверх легкомыслия. Это как сесть задницей на осиное гнездо и надеяться, что тебя не покусают до смерти. Сунут шпильку в ухо, или кинжалом между ребер пырнут в отместку за гибель любимого супруга — кому с того света жалобы писать прикажите, да на собственную дурость жаловаться?!

А спросил о количестве только лишь потому, что собирался соблюсти давнюю договоренность с яицкими казаками, которые остро нуждались в женах. А тут всем сторонам неплохо будет.

Нет, в открытую полонянок он им не отдаст — воспримут неоднозначно передачу правоверных вдов гяурам. Все можно сделать через кайсаков — те отведут полон в степь, а там отдадут казакам — никто ничего не увидит и слухов не будет. Бек себе выкупал жен, а наложниц брал только красивых, так что Бородин не в обиде будет, что грабежи его казакам временно запретили. Пока разорять земли не было смысла, игра пошла по-крупному.

— Четыре жены и семь наложниц, о великий хан!

— Сиюнч! Забери всех и отведи куда надо, и деток всех прихвати, тех, кто соображает уже. Других, неразумных, оставить нужно, воспитывать сами будем — мне собственные янычары тоже нужны будут.

— Слушаюсь, повелитель!

Братья на людях тщательно блюли ритуал, потому Сиюнч низко поклонился и ушел из сада, где незамысловато лакомился сизым виноградом, отщипывая крупные ягоды от кисточек.

— Служанки персиянки есть? Али рабыни? Пришли, только видом пригожих. Чтобы на них посмотреть мне страшно не было!

— Слушаюсь, о высокочтимый хан!

Бекович чуть поморщился, но таковы здешние ритуалы — падать ниц перед ханом. За отсутствие внешнего почитания веками рубили голову, так что раболепие стало привычкой — лучше сто раз поклониться, чем понапрасну потерять собственную голову.

— Да хранит тебя Пророк, великий повелитель!

Здесь в этом доме его не принимали за неверного — намаз он выполнял со всем тщанием, мулла только глаза таращил от удивления. Но в русском войске никто не удивлялся и за вероотступника не принимал — многие ведь слышали его крики и стенания на Яике.