Доната Митайте - Томас Венцлова
Оба поэта оставили письменные свидетельства о первой встрече. Томас записал в дневнике, какое впечатление произвел на него Иосиф, читающий стихи: «Голос поразительный – даже поразительнее, чем стихи… Было трудно – ведь ангела или музу долго слушать невозможно»[208]. Андрей Сергеев цитирует слова Бродского: «Потом приехал Томас. Я рад и даже немножко горд этим знакомством. Чудный парень. Чудная физиономия. Большое вам всем за него ачу[209]». Завершая рассказ о Бродском, Андрей прибавляет: «Полюбил он Литву, что и требовалось»[210]. И на самом деле, Бродский еще не раз приезжал туда, нашел там верных друзей, а Литва появилась в его стихах. Именно поэтому Венцлова пишет, что «Литва для Бродского стала такой же близкой, как Грузия для Пастернака и Армения для Мандельштама»[211]. Бродский посвятил Венцлове «Литовский дивертисмент», «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлове» и «Открытку из города К.». Через тридцать с лишним лет Томас ответил ему стихами «Новая открытка из города К.»[212]. Сам Венцлова считает, что стихи Бродского отсылают к «эпитафиям Риму», по сути это – эпитафия Кенигсбергу[213]. Ответные стихи Венцловы «Новая открытка из города К.» могли бы стать эпитафией не только Кенигсбергу/Караляучюсу[214], но и «тому настоящему, где погибает / имя этого края топей и тьмы»[215]. В этом стихотворении говорится о разрушенном мире, о мире, где господствуют законы энтропии. Энтропия в Калининграде и области уже уничтожила тот культурный слой, который оставался от древних жителей этого края, пруссов, и литовцев. Оказавшись даже на короткое время в этом крае, люди теряют самотождественность. Остается лишь дух, который, «по слову древних, он flat ubi vult».
Поэты встречались не только в Вильнюсе, но и в Ленинграде. Ни тот ни другой не могли и не хотели приспособиться к жизни в тоталитарном государстве. Оба утратили последние иллюзии относительно советского строя после подавления венгерской революции в 1956-м. Бродскому пришлось эмигрировать в 1972 году, Венцлове – в 1977-м. Милош, который помогал Томасу уехать, узнал о нем от Иосифа. Позднее Томас напишет: «Благодаря Богу и ангелам Его – Бродскому и Милошу – я оказался в Йеле».[216]
Бродский, Милош и Венцлова подружились и стали чем-то вроде трио поэтов, эмигрировавших из трех отнюдь не всегда хорошо уживавшихся друг с другом стран Восточной Европы.
Они писали друг о друге, переводили стихи друг друга, вместе появлялись на литературных вечерах, а иногда солидарно выступали по политическим вопросам.
19 апреля 1990 года в Гарвардском университете проходил вечер, на котором декларировалась поддержка независимости Литвы, которую мир тогда еще не решался признать. Поэты были возмущены этим равнодушием. Томас Венцлова сначала выступал сам, потом прочитал письмо Бродского. Тот категорично осуждал Америку, которая «ведет себя аморально и глупо», не признавая Литвы, чтобы не навредить Михаилу Горбачеву. Так же страстно осуждал Бродский и правительства восточно-европейских стран: «Не знаю, почему Литву не признает Польша, почему не признает Чехословакия, Венгрия или Восточная Германия. Почему не признают страны, которые знают, что такое советское принуждение, что значит оккупация, почему все эти светлые люди, такие, как Гавел и Валенса, – почему они даже не пикнут? Я думаю, они равнодушны к Литве»[217]. Обращается поэт и к Литве: «Литовцы, будьте упорными!!! Я русский по языку, но не в том смысле, что поддерживаю политику властей. Я уверен, что русский народ не согласен с ней. (Говорю это как частный человек, как гражданин Америки. Сейчас мне почти стыдно, что я гражданин этой страны.)»[218] Известно и письмо «Поэты за Литву», в котором осуждается попытка советских войск подавить независимость страны 13 января 1991 года. Это письмо было напечатано 15 января в The New York Times, подписали его Томас Венцлова, Иосиф Бродский и Чеслав Милош. В нем говорится: «Мы – три поэта, друга, представляющих три языка – литовский, русский и польский. Мы призываем мировую общественность – всех наших коллег-писателей и всех честных людей – резко осудить бесчеловечный выпад Советов против жителей Литвы. События последних дней можно сравнить с самыми отвратительными проявлениями советской системы».[219]
После эмиграции Бродского (вернее, в те несколько лет, которые разделяли отъезд Томаса и Иосифа) Венцлова написал ряд стихотворений. В более позднем сборнике его стихов они объединены в раздел «Щит Ахиллеса». Сам поэт рассказывает, что все эти стихи написаны, когда он уже был диссидентом. Угроза репрессий корежила тогда даже повседневную жизнь: «Вечерами, возвращаясь по пустой улице Тилто, я на всякий случай брал с собой стальной стержень – если пристанут какие-нибудь темные личности, попробую дать сдачи (я знал, что КГБ нередко физически расправляется с диссидентами или пытается их напугать)»[220]. Судьба русского поэта и переводчика Константина Богатырева, которому посвящены стихи Nel mezzo del cammin di nostra vita, доказывает, что эти опасения были обоснованы – его избили насмерть у дверей квартиры. По-видимому, это было делом рук КГБ. Цитата из дантовского «Ада» в названии стихотворения показывает, как поэт воспринимал советскую действительность. Опасность чувствовал не только Томас, но и его друзья. Альгирдас Патацкас, принадлежавший к совсем другому, но тоже антисоветскому кругу, рассказывает: «Я помню, что он месяца два ходил как смертник. <…> Мы пытались помочь Томасу Венцлове, следили за ним. Думали, если понадобится, будем хотя бы свидетелями. Он сам, между прочим, об этом даже не знает»[221]. Вполне естественно, что эта атмосфера оставила след и в стихах.
В разделе «Щит Ахиллеса» почти все стихи пронизаны предчувствием неизбежной беды: «На меня указует несчастье, как стрелка магнита, / Да, как стрелка магнита, несчастье притянуто мной»[222]. В «прекрасней[шем] город[е] Европы» «Смерть, принятая некогда в семью, / В квартире потеснила человека», а с ней «Смириться человеку невозможно»[223]. Строчки «Все, что уйдет в песок с теченьем лет, – / К лицу прижалось. Ангел не поет»[224] (в литовском подлиннике: «И ангела у изголовья нет») – не только о хрупкости жизни, но и об одиночестве человека, которого оставили даже вышние силы, по христианской традиции всегда его охранявшие. Смерти, как и любой другой форме энтропии, Томас противопоставляет искусство. Эти темы сквозят во всем его творчестве, но в «Щите Ахиллеса» они звучат особенно сильно.
В разделе «Щит Ахиллеса» – 18 стихотворений, в которых ясно прослеживается связь с Бродским. Это свидетельствует о взаимосвязи между поэтами. Судьба друга была очень важна для Томаса, эта дружба поддерживала его в тяжелое время. В стихах «Повтор с вариациями» слышится ритм «Пенья без музыки» Бродского. Эпиграф к стихам «Колодец крут, но в черноте его…» – «Напиши стихи о разговоре с птицами» – цитата из письма Иосифа Томасу. В этом письме (по почтовому штемпелю его можно датировать 12 июня 1973 года), помимо прочего, Бродский пишет, что он пытается сочинить «стишок» про Ассизи. Письмо заканчивается постскриптумом: «Напиши стишок, как Св. Франциск разговаривает с птичками. Я не могу»[225]. Это, по-видимому, редкий случай, когда Бродский пытался передать другому поэту свой нереализованный замысел. Стихи Венцловы получились не о Франциске Ассизском, а о родстве всего на земле, о связи со всевышним. В его поэзии эти стихи выделяются своим взглядом sub specie aeternitatis. Конкретное историческое время, столь щедро обдававшее ледяным холодом в других стихах, как бы отошло в сторону. С точки зрения вечности все равно – «Созвездье, человек, тростник и птица», «Их свет един – по-разному вольна / Его ломать зияющая призма».[226]
Появляется в стихах Томаса и сам Бродский; правда, для того чтобы его узнать, необходим комментарий автора. Две последние строфы «Вновь пора расставаться с друзьями в ночных городках…» звучат так:
Коль судьба поколения – сгинуть в забеге грядущем,Да не будет нуждаться тот первый из нас, кто уйдет,В своем хлебе и соли насущных, в судьбе ненасущной,И в воде ненасущной Твоей от небесных щедрот.
Совершенный, прервавшийся голос – невзгод и свободыПровозвестник, не знающий лжи – да отыщет меня.Так черны и сладимы должны быть на Немане воды,Чтоб до дельты плыла, испаряясь, в ущербе луна.[227]
Долгое время слова «тот первый из нас, кто уйдет» прочитывались как слова о некоем символическом представителе поколения поэта. Для понимания стихотворения этого вполне достаточно. Парафраза строчек из стихов Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» («Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда»[228]), соединенная с отсылкой к стихам литовского поэта-эмигранта Бернардаса Бразджениса Ženklų psalmė («Ir sielininkai Nemunu lig deltos nudainuos, / Ir bus labiau už delčią liūdna ir sutemę»[229])[230], как бы связывает поколение автора с поколением Мандельштама и Бразджениса, восстанавливает оборванные нити настоящей поэзии. Уже после смерти Бродского Венцлова рассказал, что «первый из нас, кто уйдет», – это Иосиф (хотя, может быть, автор стихов имел в виду не только его), но пока друг был жив, говорить об этом Томас не хотел, чтобы не напророчить в стихах трагедии. Венцлова поясняет: «Харизму Бродского, часть его ореола, кроме всего прочего, создавало и то, что, глядя ему в лицо, ты чувствовал: этому человеку, наверное, не суждена долгая жизнь»[231]. Так (если иметь в виду комментарий), Бродский в стихах – лучший поэт поколения, чей голос «совершенен». Этот взгляд совпадал с «мифом о Бродском – поэте Милостью Божьей», который «был распространен в возвышенно романтических письмах самиздатовских авторов, в их посвящениях, заметках и эссе».[232]
