Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
— Сукин кот, так это был ты? — воскликнул Итин — мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию — с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы — и семьи у них! Зачем — сослался бы на меня, сказал бы…
— Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны — если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь — совесть чиста. Так и вышло вот — второй раз. Сначала один, после сразу трое.
— Тебя искали — сказал Итин — вот уж точно бы к стенке поставили, если б нашли. Как раз после Вождь и приказал: создать особую комиссию, для борьбы с контрой. Первое дело это для нее и было — по всему городу контру ловили, допрашивали — и в расход. Всяких чинов жандармских, и прочих, кого подозревали… Морда в бинтах — думали, маскируется, вражина!
— Что ж не нашел? Я не прятался — у отца с матерью жил, все эти дни. После такого, в Комитет ваш мне лучше было не являться — но думал я, что к родителям-то ты хоть раз придешь. С соседями говорил, с ребятами с заводов, из дворов соседних, в цеху нашем был не раз, еще в событиях всяких участвовал — только говорил всем, что рядовой солдат. В патрулях красноповязочных на заводской окраине были дядьки из цеха, кто отца хорошо знал, а кто-то и меня еще помнил; да и смотрели те патрули больше, чтобы пьянства и безобразия не было — какая в рабочей слободе контра? Я ж имени своего не скрывал тогда — неужели, тебе после никто ничего?
— Слишком много было всего — ответил Итин — и не такое терялось. А к родителям — так и не смог я тогда, все думал, выберусь, раз здесь я, и каждый раз что-то важное было. А после — спешно отправили меня из Питера, комбеды организовывать. Но где ты в последний день был, когда все решалось? Когда нас там — расстреливали и давили?
— И глупо, что давили: вам повезло, что против вас командовать — не нашлось опытного фронтовика. На месте светлейшего князя, я бы не стал губить технику в узких улочках, где из-за каждого угла граната, а взял бы форты Лебяжьего и Красной Горки — шестнадцатидюймовые береговые батареи, башни развернуть, как раз бы до города достали. Тихо бы взял, и легко — при том бардаке и развале дисциплины. Корректировщиков с рацией на любую пожарную каланчу — и раскатать в пепел и ваш Комитет вместе с Вождем, и еще несколько кварталов вокруг. После — одного верного батальона хватило бы, зачистить тех, кто уцелел. И посмотреть — насколько прав социализм о роли личности в истории.
— Ах ты!! — Итин хотел вскочить. И задохнулся, упав обратно — от резкого тычка под ребра.
— Сидеть! — приказал Младший — успеешь еще помереть, герой ты наш! Жизнь одна, и как сказал не помню кто, но шибко умный — прожить ее надо так, чтобы не скучно было вспомнить.
— Не стыдно вспомнить — поправил Итин, отдышавшись — эх, ты! В казаки-разбойники не наигрался?
— Может быть — согласился Младший — только, тогда я искренне за вас был. Сам себя — вашим считал. И очень может быть, с вами был бы тогда — на баррикадах. Но — не совпал мой отпуск с вашими Десятью днями, на один лишь тот самый, последний день. Войны никто не отменял — в поезде я был, на фронт обратно. И о победе вашей — после уже узнал, как добрался.
На фронте очень скоро тоже началось — братание, штык в землю, все по домам! В бригаде нашей осталось — восемьсот из штатных четырех тысяч. Идиотизм — командиров выбирать, на войне! В бронечастях все ж народ толковый был, больше из пролетариев, чем из землеробов — потому, в командиры выбрали меня: и командовать умею, и солдат берег, и классово близкий — выходит, от вашей власти я командирство получил. И в армию вашу, Рачье-Козлячью, извините, рабочее-крестьянскую, мы перешли, не переформируясь — те же люди, в ротах и взводах, только флаг красный, ленточки красные вместо погон, и товарищи вместо благородиев. Вы теперь — власть, значит ваш указ для нас — закон. Готовы были — подчиняться. И Рыжего с его компашкой — любили не больше вас.
Так и стояли в полной боевой — пока ясно не стало, что гансам тоже не до войны: и у них началось. Тут и нам — приказ о передислокации. В тылу — уже полный развал, и как мы через все это, со всей техникой и имуществом, не бросив даже паршивой полевой кухни — хоть книгу пиши. Но прибыли куда указано — Шадринский округ, откуда «три года до границы скачи» — и ни кормежки, ни жалования. Что ж, мы все понимаем — самим надо обустраиваться, коль никому до нас дела нет! Все ж не фронт — и то хорошо. Даже учения проводили — чтоб боевая подготовка не терялась.
— Если после перемирия, значит ноябрь это был, не раньше — заметил Итин — тогда порядок революционный уже повсюду был! Как же вы после-то — на той стороне оказались?
— Эх, братец, все было б иначе, не сделай ты меня таким… Шило в заднице, очень хотелось революции быть полезным, чтоб рядом с тобой — когда все ж встретимся. Сидели там какие-то, в Совете, под флагом красным — но как-то вышло, что они меня стали слушать, а не я их. Я тогда литературы вашей начитался — местные даже меня поначалу партийным считали, по разговору. После, когда узнали — просто предложили мне билет выписать. А я — отказался, из гордости глупой. Хотелось — чтобы из твоих рук получить, когда увидимся наконец.
— Врешь! — сказал Итин — советы, это ж в самом начале было, еще до комбедов: упразднили их уже к ноябрю. А билет партийный — это ж только Комитет местный выписать мог, никак не Совет!
— А какая разница? — спросил Младший — как они у вас числились: совет, комбед, комитет? Сегодня одно, завтра по-другому называется — ну и я там же, со СВОИМ пониманием текущего момента, как ты меня учил — чтобы, за новую жизнь, и по правде. Как старший воинский начальник — обеспечивал революционный порядок во всей округе. Охрана территории, патрули — все войной отработано было: бандитов, мародеров, уполномоченных всяких, кто грабит — по законам военного времени. Народ — был доволен. Старосты сельские к нам даже рекрутов вели, как в прежнее время — до полного штата бригаду пополнили, обучили как могли; фронтовиков бывших брали охотно — тех, кто поначалу по хатам, а осмотревшись решил, что в смуту спокойнее в строю!
Ты мне скажи, старшой — кто это придумал: гансов пленных за хлебом послать? И не надо мне про интернационализм — всего лишь, желание из-за колючки прочь: у новой власти проблемы с народом — яволь, герр комиссар, усмирим! Представь, как это — где неприятеля с времен наполеона не видели, и вдруг такая орда, что по-нашему лишь «эй, матка, курка, яйки!»! А мужики только с фронта, три года против этих самых гансов, и винтовочки многие с собой прихватили, в смутное-то время! А гансы помнят, что эти славянские недочеловеки не только им не покорились, но еще и крепко морду набили. Знаешь, какой это был интернационализм?
Не знаешь — так расскажу. Отбирали — не долю установленную, а все вчистую, и не только еду, но и вообще, ценное все. Кто слово скажет против — пулю на месте. Баб и девок — толпой насиловали. Скотину, которую с собой увести не могли — резали и жрали. Избы жгли, каждую пятую по улице — просто так, для устрашения. А если сопротивление — штурмом деревню взяв, загоняли выживших в амбар, всех — баб, детей, стариков — и сжигали живыми, как в оккупированном Полесье.
Женщину одну помню — молодая совсем, а уже седая. Рассказывала — когда к ней пришли, она умоляла — хлеб не забирайте, у меня ж дети малые, чем их кормить? Ганс тогда ребенка ее за ножки взял — и головой об печку. И говорит спокойно — видите, фрау, эта проблема решаема. Отдадите спрятанное — или остальных так же?
Ну и мы их — по совести и правде. Как ты меня учил. Боекомплект загружен, баки доверху — к бою готовы. Разведка доложила, где и когда гансы к нам, место выбрали удачно, замаскировались. А они — даже без дозора, как по своей земле… В головную машину — снаряд, затем в последнюю — чтобы не удрали. Кто успел из колонны в лес — тем еще хуже: как мужики их вылавливали, так гансы те после жалели очень, что не повезло им в машинах своих сгореть! Пленных — не брали. У себя гансов вывели, как клопов — к нам под защиту, из губерний соседних, целыми деревнями бежали! А я доволен был — и верил, что все делаю правильно!
И вдруг, приезжает от вас чрезвычайный комиссар. Фамилия какая-то еврейская — Мех… или Менж… — тьфу, не помню уже. Приказал — построиться, бумагу достал, зачитывает. Я слушаю — это ж приговор ревтрибунала, меня — за срыв хлебозаготовок! В рядах ропот, качнулись уже все — комиссар за маузер, хотел меня, как собаку, прям на месте, показательно! Вот когда я пожалел, что билет от Совета-Комитета не взял — был бы партийным, другой бы стал разговор — а так все ясно: как бывшего офицера! Однако, жить хотелось, и умение никуда не ушло — он уже маузер мне в лоб нацелил, а я все ж раньше успел! И мои не оплошали — прежде, чем свита комиссарова опомнилась, ее всю туда же. Однако же, флаг красный не спускали. Думали — разберутся, ведь по правде все!
