Борис Сапожников - Наука побеждать

— Твою мать, — сказал кто-то.

Ни добавить, ни убавить.

— Сигналят нам что-то британцы, — заметил штабс-капитан Антоненко.

— Отходим внутрь дредноута, — скомандовал майор Губанов. — Соединимся с остальными, кто проник через другие галереи, и будем думать, что делать дальше.

Собрались все выжившие офицеры в кают-компании. Отправив солдат под присмотром прапорщиков и унтеров вылавливать остатки британского экипажа, а также устанавливать на борту дредноута нашу власть, мы расположились за громадным столом, где могли бы разместиться все офицеры Западной армии и эскадры Гершеля. Настроение царило в кают-компании крайне мрачное, не смотря на то, что вроде бы только что совершили невозможное. Взяли на абордаж британский дредноут.

— Так что же делать, господа офицеры? — открыл наше импровизированное собрание майор Семён Карлович Версензе, командир первого батальона нашего полка. — Надо решать, и быстро. Времени у нас в обрез.

— Верно, — согласился с ним подполковник Панкаршин Сергей Павлович — командир третьего батальона Новгородского гренадерского полка, самый старший по званию офицер среди нас. Командиры полков с первыми батальонами остались на «Гангуте» и должны были помогать фузилёрам его экипажа обороняться от возможных абордажей вражеских дирижаблей. — Времени у нас в обрез. Британцы высадят на борт десант, как только увидят, что мы не подаём опознавательных знаков. Один-два абордажа мы отобьём, сил хватит, но после…

— Можно поступить крайне жестоко, — предложил майор Губанов, — но в полном соответствии с логикой войны.

— А именно? — спросил подполковник Панкаршин.

— Согнать в трюм всех матросов из экипажа и перебить их, с солдатами поступить также, — начал излагать наш командир, и я ужаснулся его словам. — В общем, чтобы на дредноуте не осталось ни единого британца. Нам же стоит запереться в десантных шлюпках, что стоят на нижней палубе. Когда же британцы, обнаружив, что весь экипаж перебит, отбуксируют дредноут к суше, мы десантируемся и будем прорываться к французам в Испании.

— В вашем плане есть несколько серьёзных изъянов, — возразил ему штабс-капитан Диметров Максим Бисерович — старший из офицеров третьего батальона Могилёвского пехотного полка, беглый болгарский борец с османами, по-русски он говорил чисто, но с едва заметным акцентом. — Во-первых: каким образом, запершись в десантных шлюпках, узнаем о том, что дредноут летит над сушей, а не над морем. Во-вторых: можно ведь и дать отпор британским воздушным судам, не забывайте, что на его борту установлены новейшие паровые орудия. Ну и в-третьих: где вы найдёте людей, которые перебьют безоружных пленных британцев?

— Управлять дредноутом мы не можем, — покачал головой Губанов, — ибо мои солдаты не только перебили всех его офицеров, но и уничтожили машинерию, с помощью которой, собственно, и правят этим левиафаном. Да и принудить британских канониров стрелять по своим будет очень сложно, даже под дулами наших мушкетов. Они своё дело знают, а мы — нет, даже если станут безбожно мазать, нам останется их только перебить. Что я и предлагаю с самого начала.

— Хорошо, — не стал спорить Диметров, — но как же быть с десантом? Из шлюпок ничего не разглядишь, можно и в море десантироваться. В шлюпках на дно морское и пойдём.

— На десантной палубе большого охранения не оставят, — резонно заметил капитан Кшиштоф Цитович, обходившийся без отчества польский офицер на русской службе, командовал он первой ротой в батальоне Панкаршина. — Их можно сработать очень быстро и без шума. А после выкинуть за борт и на их место поставить офицера, ведающего по-аглицки, и солдат. У британцев солдаты при офицере рта отрыть не смеют, тут же плетей получат, так что никто ничего не заподозрит, ежели что.

— А есть среди нас те, кто аглицкий разумеют? — спросил Диметров.

— Я разумею, — ответил штабс-капитан Антоненко.

— Ну, вот и отлично, — подвёл итог подполковник Панкаршин. — Времени в обрез…

— Но как же так, господин подполковник! — в нарушение всех уставов и воинских традиций вскричал Диметров. — Это же беззаконие! Британский экипаж у нас в плену! Мы не имеем права так с ними поступать!

— Имеем! — стукнул кулаком по столу Панкаршин. — Имеем полное право, штабс-капитан! Потому что идёт война! И законы мирного времени к ней неприменимы. Я старший по званию офицер среди вас, так что приказываю майору Губанову воплотить свои предложения в жизнь.

— Есть, — ответил мой командир. — Господа офицеры.

Это было одновременно прощание с теми, кто остаётся в кают-компании и приказ нам, офицерам батальона, следовать за ним.

— Штабс-капитан Зенцов, — обратился майор к командиру первой роты, когда мы вышли из кают-компании, — фельдфебель Боев ещё служит у вас?

— Так точно, — кивнул тот.

— Как только батальон вернётся в расположение, пусть явится ко мне.

— Есть.

Расположением батальона называлась жилая палуба, очень похожая на ту, в которой мы обитали на «Гангуте». Именно туда, ориентируясь по новым надписям на табличках со стрелками, должны были вернуться наши солдаты. В расположении нас уже ждала большая часть батальона, лишь несколько взводов ещё конвоировали британцев по приказу подполковника Панкаршина в трюм дредноута. Исключения не сделали даже для обслуги паровой машины, приводившей его в движение. Это были весьма колоритные личности — голые по пояс, в одних форменных штанах, давно уже не белого цвета, перемазанные и всклокоченные, как черти, которых только из пекла вытащили.

— Фельдфебель Боев по вашему приказанию прибыл, — браво щёлкнул каблуками здоровенный детина в идеально сидящем мундире и запачканных порохом перчатках.

— Собери из батальона таких же, как ты, опалённых, — сказал ему Губанов, — человек сто. Вы мне понадобитесь.

— Есть, — коротко кивнул тот — Разрешите идти?

— Ступайте, — сказал майор. — Вы мне понадобитесь через четверть часа. Вам хватит?

— Вполне.

Опалёнными войной звали людей, у которых от пролитой в сотнях боёв крови совершенно отмирает совесть. Они, следуя приказу, зарежут младенца или сотворят ещё что похуже. Им всё равно, убивать или нет, для них просто нет подобного выбора. Только такие солдаты и могли выполнить приказ — и перебить весь экипаж дредноута до последнего человека.

— Поручик Суворов, — обратился ко мне майор, — мы с вами проконтролируем фельдфебеля Боева.

— Разрешите спросить, господин майор?

— Спрашивайте, поручик.

Я помолчал с полминуты, собираясь с мыслями и формулируя вопрос. Однако всё, чего смог от себя добиться звучало весьма жалко:

— Почему я?

— Потому, — ответил мне майор, — что из тебя, Серёжа, может выйти отличный командир. Но для этого ты должен понять одну истину войны. А именно, война — это тяжёлая и грязная работа, которую мы выбрали для себя сами.

— Как же так? — удивился я. — Грязная работа…

— А вот так, — с напором произнёс он. — Не стоит воспринимать её, как красивое действо, вроде парада, как разумел войну наш покойный император Павел Петрович. Для нас, солдат, война — это работа и только работа. И часть её — столь грязная и жестокая, как та, что нам придётся выполнить сегодня.

— Господин майор, — отвлёк нас от разговора молодой поручик в старинном мундире ландунгс-команды.

— Что у вас?

— Я слышал, вы резню в трюме учинить собираетесь. А людей у вас для этого маловато будет.

Офицеры ландунгс-команд «Гангута», оказавшиеся с нами на борту дредноута не участвовали в военном совете. Не потому, что к ним относились как ко второму сорту — не до того сейчас — они руководили обыском британского левиафана. Лучше них в недрах его никто не разбирался — и теперь на каждый взвод солдат, шнырявший по дредноуту, приходились один офицер или унтер из воздушной пехоты и пара солдат.

— И что же, поручик? Я что-то не очень хорошо вас понимаю.

— Мы, офицеры, солдаты и унтера, предлагаем свои услуги в этом деле, — сказал поручик. — Мы все хотим отомстить британцам за смерть Булатникова и его людей!

— Отчего же? — поинтересовался майор Губанов.

— Месть, сударь, — резко бросил морской пехотинец, — дело святое! Нас, воздушных пехотинцев, считают отребьем, да мы, по сути, отребье и есть. Я, лично, угодил на «Гангут» за растрату казённых денег. Мне предложили выбор — или каторга или солдатчина или воздушная пехота, правда, с сохранением звания. Но Булатников был не из таких. Мы поначалу почитали его блаженным — сам в воздушную пехоту пошёл, хотя, как говорят, мог бы служить и в лейб-гвардии, восторженный такой, дурачок, в общем. Но потом… Он ведь письма писал, в военное ведомство, да и на высочайшее имя. Ответов, правда, не получал, но не это важно. Булатников единственный изо всех нас пытался хоть что-то изменить. За это его уважали. Все воздушные пехотинцы «Гангута». И теперь нет от нас пощады британцам! Мы за Булатникова всех горло порвём, как говорил подпоручик Зериани из «диких» частей. Он к нам за кровожадность угодил. Не щадил ни своих, ни чужих.