Валерий Большаков - Агент
Угон флотилии привёл Тухачевского в страшную ярость. Матросов, заснувших на посту, он приказал расстрелять без суда — добровольцев на расправу нашлось изрядно. Пустили «братишек» в расход по всем правилам.
Командарм ночевал в своём вагоне, на вокзале. Туда же подтянулись бойцы 1-й Революционной, сгуртованные политкомиссарами.
— Это что ж теперь, братцы, — заголосил командир отряда коммунистов Самары, носивший смешную фамилию Чуче, — чуть что, и к стенке?!.
— Чуть что?! — рявкнул Авинов в праведном гневе. — Прохоровцы проспали флотилию!
— Просрали! — поправил комиссара одинокий голос.
— Правильно! — подхватил Лившиц. — Это таки предатели, Чуче, а с предателями у нас разговор короткий! Им что было приказано? Стоять в дозоре! А об чём думали эти изменники? Об выпить самогону!
— Ти-хо! — раздался зычный окрик Потёмкина, порученца Тухачевского. — Командующий 1-й армией говорить будет!
Командарм в той самой рваной шинели, в коей бежал из австрийского плена, остановился в дверях тамбура.
— Товарищи! — сказал он, напрягая связки. — В наши сплочённые ряды затесались враги рабочего класса, стоящие за партизанщину, грабежи, разбойни! Калёным железом мы выжжем эту заразу, товарищи! Наша цель — возможно скорее отнять у чехословаков и контрреволюционеров хлебные области. Самое строгое и неукоснительное исполнение приказов начальников в боевой обстановке без обсуждений того, нужен ли он или не нужен, является первым и необходимым условием нашей победы! Не бойтесь, товарищи! Рабоче-крестьянская власть следит за всеми шагами ваших начальников и первый же их необдуманный приказ повлечёт за собой суровое наказание!
Внезапно заревели сирены, разносясь по-над Волгой и пугая чаек, коих здесь почему-то прозывали «мартышками».
— Главком Востфронта чалится! — раздался чей-то восторженный вопль, и вся толпа красноармейцев пришла в движение, повалила к реке.
А по сверкающим водам выплывали белые пароходы с красными флагами на кормах. Пароход «Межень», ещё не так давно принадлежавший императрице, плыл впереди, за ним шли в кильватер «Чехов», «София», «Алатырь», «Владимир Мономах».
В полуподводной каюте «Межени» похмелялся главнокомандующий Восточным фронтом Муравьёв, угощая коньяком телохранителей-матросов в пулемётных лентах вперехлёст, обвешанных маузерами и гранатами, а певичкам, «социализированным» в каком-то варьете, скармливая шоколад.
Михаил Артемьевич был авантюристом от сохи, воинствующим мещанином, возомнившим себя «новым Наполеоном».
Сама идея возвести такого человека, морфиниста и садюгу, в главкомы Восточного фронта — преступление, но Ленина так напугал Каппель, что он таки совершил его. А тут и посол германского кайзера подключился — граф Вильгельм фон Мирбах-Харф проявил живейший интерес к походу на белочехов и передал эсеру Муравьёву чемоданы денег… А большевики убили Мирбаха.
Как уж это «мокрое дело» потрясло больной рассудок главкома, один бог знает, но выводы он сделал самые неожиданные…
…Спасаясь от духоты и пыли, Авинов укрылся в столовой Кадетского корпуса, где было на диво прохладно и дышалось легко. Сонливость донимала его, и, дабы освежиться, Кирилл плеснул на лицо холодной воды из умывальника. Сразу стало чуток полегче, хотя мысли ворочались по-прежнему вяло, и всё-то ему было лень. Даже бояться. И то хорошо…
Вытираясь, Авинов посмотрел в окно и увидел странное — на Соборную площадь выкатился броневик с размашистой надписью: «Смерть украинцам!» Следом, не отставая, прогромыхали тачанки с пулемётами и пушки.
Матросы-муравьёвцы бодро промаршировали двумя колоннами, а между ними важно и чинно проехал чёрный автомобиль с открытым верхом. Из него вышел Муравьёв, наряженный как опереточный диктатор. В гусарских брючках-чикчирах ярко-малинового цвету, в расшитой золотыми шнурами венгерке, сбоку шашка в сафьяновых ножнах, отделанных каменьями, пальцы в перстнях — главком весь сверкал и переливался. Сухопарый, с коротко остриженными седеющими волосами, Муравьёв был бледен, как вурдалак, а его неестественно горящие глаза на истасканном, но всё ещё красивом лице лишь подчёркивали родство с упырями.
Навстречу главкому шагнул Тухачевский — плюс и минус, огонь и стужа, буржуй и пролетарий. Командарм был в туго перехваченной ремнями гимнастёрке со следами погон на плечах, в тёмно-синих, сильно поношенных брюках, в жёлтых австрийских ботинках с горчичными обмотками.
Оглядев его, Муравьёв разлаписто полез на броневик, адъютант Чудошвили заботливо поддерживал главкома. Оказавшись наверху, на глазах у всех, Михаил Артемьевич картинно вытянул руку и заговорил горячим взволнованным голосом, звучавшим приподнятыми верхними нотами:
— Я вёл мою великую и доблестную армию от победы к победе, я разбил малороссийских гайдамаков и румын! Я приказывал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам Киева, по церквям и попам — пятнадцать тысяч снарядов обратили в прах старый мир насилия! Киевская Дума запросила мира. В ответ я приказал душить их газами! Сотни генералов, а может и тысячи, были безжалостно убиты. Так мы мстили. Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали этого, потому что наш лозунг — быть безжалостными![64]
Толпа красноармейцев, перемешавшись с муравьёвцами, одобрительно взревела. Вскинув руки, Муравьёв резко прижал их к груди, словно помогая лёгким выталкивать воздух.
— Я поднимаю знамя восстания, — возопил он, — заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии! Я провозглашаю Поволжскую республику! Все войска с Бугульминского, Сызранского, Мелекесского фронтов немедленно снимаются и направляются вместе с чехами для войны с немцами! Мы сожжём Европу!
Вся площадь взревела победными кличами, бойцы, не шибко вникая в смысл сказанного главкомом, потрясали клинками и палили в воздух. Китайцы капитана Сен-Фуяна радостно вопили: «Война конец!» — а матросы покатили в народ бочки вина, прямо с подвод раздавали бутыли с водкой, сгоняли растрёпанных девушек, визжавших и плакавших от испуга. Всё смешалось на площади, заходило ходуном, завертелось каруселью, завыло, застонало…
— Да что же он творит! — вскричал за спиною Кирилла Вилумсон. — Это же… Это же…
— Это измена, — подсказал Авинов. — Уходим!
Но было уже поздно. С треском распахнулись двери, и в Кадетский корпус ворвались матросы Муравьёва, уже изрядно поддатые. Они мигом скрутили наштадива, пыхтя и толкаясь, мешая друг другу. Зато «помогая» штабс-капитану — Кирилл вскинул маузер, двумя выстрелами в упор поражая ревмата, метнувшегося к нему.
— Именем революции! — заголосил рослый матрос, обвешанный бомбами, гранатами и маузерами, как ёлка игрушками.
Взяв разбег, Авинов прикрыл голову руками и выбросился спиной в окно, вышибая раму. Упав на клумбу, он тотчас же откатился. В разбитом окне возникла бледная харя в бескозырке — пуля вымазала её кровью. Вскочив, Кирилл понёсся за угол, перескочил забор, метнулся через скверик.
На боковой аллее, густо обсаженной соснами, он заметил двоих — комиссар Куйбышев, бешено ругаясь, тряс раненого Карлина:
— Вставай, скотина! Слышишь?! Вставай!
Карлин только мычал, качаясь на четвереньках. Услыхав шаги, Валерьян Владимирович резко обернулся. Авинов увидел наган в руке у комиссара и его злое лицо. Маузер выстрелил, как будто сам, поражая Куйбышева в голову.
— Х-хад… — прохрипел Карлин. — К-контра…
— От гада слышу, — холодно сказал Кирилл, нажимая на спуск.
Ломая кусты, с аллеи вывернул броневик. Его клёпаная башенка развернулась, затарахтел «гочкис», посылая длинную очередь. Авинов бросился на землю — и рядок злых фонтанчиков запылил в двух шагах впереди него. «А от хрена с морквой!»
Подскочив, Кирилл взял с места, пригибаясь и петляя. Взрыкивая, бронеавтомобиль полез на клумбу, а пулемёт продолжал строчить. Авинову обожгло руку выше локтя, словно кто раскалённым шкворнем приложился. Зашипев от ярости и боли, штабс-капитан побежал, спотыкаясь, вдоль высокого забора, миновал с разбегу неприметную калитку, вернулся одним прыжком и нырнул в неё. Пули с треском расщепили доски, буравя в заборе пунктир зияний. Удар в голову был мгновенен и столь же быстро затемнил сознание…
…Очнулся Кирилл в полумраке, чувствуя под собой мягкое и шуршащее. Нос щекотало запахом увядшей травы. Открыв глаза, Авинов разглядел над собой скрещения балок. Сеновал? Похоже…
Напрягшись, Кирилл сел. Резануло правую руку, закружилась голова.
Непонятно… Он сам сюда забрался? Посапывая от натуги, штабс-капитан осмотрел себя. Не сам, это точно — рукав гимнастёрки был разрезан почти до плеча, а рука аккуратно обмотана бинтом. Авинов осторожно притронулся к волосам над ухом, где пульсировал ещё один источник боли. Голова тоже была обвязана. Ага…
