Механизм времени - Андрей Валентинов
Дания, увы, банкрот.
О чем после совета разговаривали король и гере Эрстед, никто не узнал. Но именно секретарю Королевского общества был пожалован в пожизненное владение славный замок… Какой? — естественно, Эльсинор. С правом и обязанностью оный восстановить и украсить, дабы организовать там музей. И — боже храни нашего доброго Фредерика!
Эльсинор, пожалованный Его Величеством, гере Эрстед с Занудой искали целую неделю. А кто ищет, тот всегда найдет. Вспомнив прошлое, Торвен приосанился, глянул вперед, на серую рябь пролива. Свежо! Хорошо, сюртук надел. Июнь — июнем…
— Скучаем, лейтенант?
Андерс Эрстед подошел к борту, взялся за поручень здоровой рукой. Кивнул в сторону черной закопченной трубы:
— Как тебе технический прогресс? Нравится?
— Нет.
Зануда плавать не любил. А любоваться предпочитал парусами.
— Мне тоже. Клепают, как при Фултоне! Котел и два колеса, никакой выдумки. А ведь еще Джон Фитч строил «Коллект» с гребным винтом. Почти сорок лет назад! Ничего, год-два — и Николя Карно им всем покажет! Говорили мы с ним в Париже… Он такое, лейтенант, придумал! Пар — вчерашний день. Нужен движитель экономный, мощный; движитель для Будущего…
Не договорил, резко выдохнул:
— Это если…
Уточнять не стал. И так ясно. О Будущем — завтра, если оно настанет. Пока же инвалидная команда без всякой славы отступала. Андерс ранен, Волмонтович лежит пластом в каюте, китаянка при князе — сиделкой. Довезем ли?
Зануда прикинул шансы, поморщился:
— Ты Карно предупредил?
— Конечно! И его, и остальных. И Галуа предупреждал. Что толку? Оборона — смерть. Нельзя вечно прятаться, каждый час ждать удара. Моя семья — в Германии, и дети брата — тоже; переписываемся чуть ли не тайно. Честно говоря, до последнего дня не верил. Филон… Он с якобинцами порвал, потому что крови не хотел! Если бы сам не сказал, не объявил войну…
Гере Торвен глядел в небо — мутное, заросшее неопрятной плесенью облаков. Чудит полковник! Войны сейчас не объявляют. Несовременно; моветон. Иногда ему казалось, что Эрстеды — пришельцы из любимого «романтиками» Средневековья. Старший тоже хорош! — рвался в бой. Насилу удержали, спрятали в надежном убежище: пиши коллегам, дабы головы берегли, поджидай Его Величество. Свалится, как русский снег на голову, новости узнает…
Дождемся — велит четвертовать.
Заодно поручили академику стеречь тезку-поэта. Тоже на войну просился, du lieber Andersen. Романтики!
— Твой Филон — старомоден, полковник!..
— Он так мне и сказал, лейтенант, — хмурясь, ответил Эрстед-младший. — Слово в слово. Там, в Париже…
2
— …Я старомоден, Андерс. Следовало прислать герольда. Нет, решил прийти сам. Из-за тебя.
Ночь была желтой. Газовые фонари прогнали тьму, залив камни яркими, непривычными красками. Gaz de houille покорял славный город Париж. Стены и мостовая, помнившие еще Лигу и арманьяков, стыдливо замерли, оголяя старое естество. Небо отступило, подернувшись дымкой, скрыло робкие свечи звезд. Ветер, вольный сын эфира, мазаться охрой не пожелал — умчался прочь.
Желтый огонь, июньская жара.
Час пополуночи.
Они едва не опоздали. Адрес, указанный в записке, ни о чем не говорил. «Синий Циферблат» — улица? площадь? К счастью, один из вездесущих уличных мальчишек, сунув за щеку монетку, подсказал: не улица, не площадь — место. Стоял такой кабачок меж двух переулков. Кабачка давно нет, на его месте — кафе, но имя осталось. Раньше место звалось — площадь Роз, так посреди нее домяру отгрохали…
Какая уж теперь площадь!
Успели впритык — за полминуты до назначенного срока. Князь Волмонтович первым выскочил из фиакра. Бегло осмотрелся, легонько ударил тростью в пыльный булыжник. Кивнул: все в порядке. Пин‑эр не спешила. Озиралась, щурила и без того узкие глазки. Изучала верхние этажи домов. Пейзаж китаянке определенно не нравился.
То ли дело в родном Пекине…
Странное дело: Андерс Эрстед не слишком волновался. Вызвали на разговор — не на поединок; пусть даже разговор и станет последним. Раньше думалось — ради такого случая Филон пригласит на кладбище, или под своды собора, или на перекресток дорог. Уханье совы, шелест крыльев летучих мышей, удары далекого колокола…
Бом-м-м-м!
Вышло иначе. Бывшая площадь Роз — она же «Синий Циферблат» — тонула в газовом огне. Окна спрятались за ставнями. В кафе, обустроенном на первом этаже дома-великана (переулок — слева, переулок — справа), кутила тьма народу. Столики по случаю жары уверенно оккупировали тротуар, выползли на середину, мешая проезду. Надрывный плач гармоники-«шарманки», громкие голоса, смех, женский визг — гуляй, Париж!
Филон ждал за крайним столиком. Не сидел — стоял, задумавшись, барабаня пальцами по краю столешницы. На пестрой скатерти — бутыль в оплетке, два пустых бокала…
— Ты пришел с охраной, мой мальчик. Это невежливо.
— Прошу прощения.
Серый сюртук, серые панталоны. На груди — белый крест под золотой короной. Взглянуть со стороны — почтенный иностранец, генерал в отставке. Жаль, шляпа подвела — старье. Синяя треуголка, якобинское страшилище с ободранным шитьем и сорванной кокардой. Такое даже на чучело не напялишь — вороны в полицию донесут. Понимая это, Филон держал шляпу под мышкой.
Двое стояли друг напротив друга, залитые желтым огнем.
— «И землю, и море, и небо заселит собой человек. И будет рваться к власти, равной Богу, не зная никаких границ…»
— Иоганн Иерусалимский, учитель. Начало XII века. Предтеча Нострадамуса. Когда‑то вы называли его жутким мракобесом.
Гармоника стихла, вновь заиграла — веселую, разудалую мелодию. Пары пустились в пляс, туфли заскользили по булыжнику. Двое оказались заключены в малый круг, словно кто‑то оградил их невидимой, непреодолимой границей.
Волмонтович подал знак китаянке, советуя отойти в сторонку. На девушку в ярком халате уже косились. Какой‑то пьяный щеголь шагнул ближе, заглянул под мохнатую шапку. Хороша ли мадемуазель? Пин‑эр не сдвинулась с места. Щеголь напоролся на ответный взгляд Фрекен Фурии, протрезвел, охнул…
Отскочил, едва не сбив с ног ближайших танцоров.
— Мракобесом — да. И никогда — лжецом. «Человек помчится, как лошадь слепая. Но кончится все для него в одночасье: ударами шпор он загонит коня в лес непролазный, за которым в конце пути только пропасть…» Полвека назад мы объединились, чтобы сбросить иго самодовольных попов, посмевших вещать от имени Господа. Мы победили лживую Церковь. Ты и твои друзья возводят новую — худшую. Полузнайки с университетскими дипломами узурпируют звание пророков. Наука — ваш новый Ватикан. Хуже — Молох!..
— И значит, ученых нужно убивать.
Разговор был бесполезен. Главное сказано давным-давно, повторяться нет смысла. Но собеседники не решались подвести черту. «Не расставайся ни с кем, не сказав ему чего-нибудь поучительного или приятного!» — писал когда‑то Филон, еще не ставший Эминентом, человеком-вне-времени.
— Я без причин не убиваю, Андерс. Обычная физика: ты людей подталкиваешь, я удерживаю. Кто хрупок — ломается… Ты пожалел мальчишку Галуа. Знаешь, к чему вели его работы?
— Галуа
