Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Моторы подняли вой, черное жерло туннеля втянуло метропоезд, и пассажиры зашебуршились. Строгая старушка, сидевшая напротив меня, сухонькими лапками вцепившаяся в ридикюль, как сова в пойманную мышь, суетливо выудила из сумчатых недр книжицу с целым букетом закладок.

Молодая женщина по соседству раскрыла припасенную «Роман-газету», а сонный студент-очкарик бессмысленно пялился в потрепанный «Искатель» – то ли читал, то ли грезил.

Товарищи…

Москва, 7 марта 1973 года. Шестой час

Мне подфартило – пронырливое «лицо кавказской национальности» спешило, и скромный букетик мимозы достался вдвое дешевле, по пятьдесят копеек за веточку.

Майор Еровшин обещал назавтра торт «Киевский» выставить, а я соседок цветочками побалую. Пусть им будет приятно.

Для пущей сохранности, мимозу я уложил в коробку из-под обуви и бережно держал ее на весу.

А вот погода не спешила поздравлять москвичек – ночью по улицам шаталась метель, нахально лезла в окна, кружа шуршащий снег. К утру распогодилось, по дворам скреблись лопаты дворников, а небо невинно голубело, оттеняя белизну пороши.

Картинка!

Неспешно шествуя вдоль длиннущей витрины, я остановился поправить вязаную шапочку и глянул в бликующее стекло, как в зеркало. Случайный взгляд, брошенный в сторону, запечатлел давешнего типа с «пирожком» на голове.

Привычный холодок испуга смыло горячей волной раздражения.

«Чтоб вас всех поразрывало! – ярились мысли. – Да когда ж вы меня в покое оставите! Ну что ты за мной таскаешься, урод очкастый?»

Сжав губы, я подчеркнуто спокойно развернулся и пошел, куда мне и раньше надо было – к метро «Парк культуры». Раза два, поворачивая, скашивал глаза – «очкастый урод» держался за мной, как на прицепе, не догоняя, но и не упуская из виду.

Зрение у меня стопроцентное, но рассмотреть лицо преследователя не выходило, уж слишком далеко тот маячил. Лишь очки в большой черной оправе давались взгляду.

Судя по тяжелой поступи, «очкастый» явно не спортсмен…

Мои губы передернулись в злой гримаске. Что толку во всех этих «смотринах»! Как будто они дают хоть какую-то подсказку!

За мной следят или мне это мерещится? Или опять совпадение?

Я спустился в метро, ведя за собой «хвост». Желания играть в «казаки-разбойники» не было от слова совсем, а вот попробовать оторваться…

Выйдя на перрон, я встал боком и оттянул рукав куртки, делая вид, что гляжу на часы, хотя сроду их не носил. «Урод» реял возле эскалатора.

Нарастающий вой озвучил прибытие метропоезда. Бело-синие вагончики стремительно заскользили вдоль перрона, с усилием тормозя. Дверцы разъехались, выпуская пассажиров.

– Станция «Парк культуры».

Люди видели Антона Пухначёва, неторопливо прохаживавшегося мимо пилонов из серого мрамора, сохранявшего при этом полнейшую бесстрастность, хотя внутри всё ныло от сильнейшего напряга.

– Осторожно, двери закрываются… – начал предупредительный голос, и я сорвался с места, как будто вспомнив вдруг нечто важное.

– …Следующая станция – Киевская.

Едва ноги внесли меня в вагон, как дверцы съехались, отрезая от преследования. Мелькнул растерянный профиль с чубом из-под «пирожка» – тип резко, на рефлексе отвернулся, пряча анфас.

Злорадную усмешку мне скрыть не удалось.

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, тип, и подавно уйду!»

Глава 4

Москва, 18 марта 1973 года. Утро

Тетя Вера спозаранку на Тишинский рынок собралась, и Лизаветку с собой увела, чтобы побольше съестного приволочь. Дед Трофим подзывал своего кота с черного хода, Гоша с Катей отсыпались.

А мне выпал «наряд на кухню» – подошла очередь чистить решетки газовых плит. Тут своя технология. Надо было нагреть ведро воды, накрошить туда мыла, и пускай решетки «отмокают». А потом их скоблишь. Вот этим захватывающим процессом я и увлекся, одновременно медитируя.

…«Дядя Степа» ворчал поначалу, ерзая на стуле в мастерской, но ближе к концу, подглядывая за тем, как на холсте проявляется его лицо, его фигура, закаменел, даже дышал через раз, лишь бы не сбить мой настрой. А уж как он носился со своим портретом! Как Пахом, только с обратным знаком.

На полотне «дядя Степа» сидел, облокотившись на колени и, подняв голову, смотрел вдаль. Глаза прищурены, папироса в узловатых пальцах, а на кургузом пиджачке и «Красная звезда», и «Боевое Красное знамя», и орден Ленина…

Мне даже уговаривать майора не пришлось, Степан Иваныч сам приволок полковника Ёркина, оглашая мансарду своим хтоническим рыком. Полковнику светило года через три возглавить МУР, но ему уже сейчас подходило определение «легендарный». Честный, ни в чем не замаранный сыщик божьей милостью. Со Щелоковым пересечься пока не выходило, как у Глазунова, да я не слишком и переживал из-за этого – в придворные тянуло не особо.

Ёркина я изобразил, поймав пик мысли – плечи у «полкана» напряжены, пальцы сжимаются в кулак, будто уже хватают того, кто «кое-где у нас порой честно жить не хочет», лоб нахмурен, а глаза источают ум и крайнее сосредоточение.

По памяти нарисовал бабу Феню. Картину я назвал «Ожидание» – в хате чисто, уютно, беленая стена мелом отливает, на половичке, плетеном из лоскутков, умывается довольный жизнью котяра, а старушка присела у окна. За стеклом – дождь. Мир размыт, сквозь струйчатые потеки еле различаются молодые яблоньки, забор, улица, сельпо… Бабушка смотрит за окно с усталой тоской, и непонятно, то ли это глаза ее повлажнели, то ли в них отражается ненастье…

У тети Веры, у самой слезы наворачивались, лишь только она взглядывала на полотно, а Лиза всё спрашивала: «Пух… нет, ну как ты это делаешь?!»

Как делаю… Беру и пишу. Всякая картина должна передавать эмоции. Как «Герника», как «Иван Грозный, убивающий своего сына». Хоть Иоанн Васильевич и не трогал царевича, но как выписан ужас от содеянного!

Если же при взгляде на холст в душе ни малейшего отклика, то это не живопись вовсе, а так, нечто декоративно-прикладное, чтобы дырку на обоях загораживать.

Я критически осмотрел последнюю из решеток. Сверкает как новая. А тут и Катя вышла, зевая и кутаясь в цветастый халат.

– Доброе утро, – пробормотала она, шаркая тапочками. – Чай есть?

– А как же! – взял я тон хитрована-приказчика. – Извольте отведать, барышня! Будьте любезны!

Угодливо кланяясь, я проводил соседушку в «чайную» – тесную комнатку рядом с кухней, бывшую людскую. Неделю назад мы устроили в ней субботник – вынесли ненужную рухлядь, поставили стол, а трубу старого медного самовара, надраенного в шесть рук, вывели в особое отверстие в стене, приспособленное как раз для чайных церемоний.

– Грузинский, не обессудьте, – балаболил я, втягивая носом легчайший запах сгоревших лучин и щепок. – Зато баранки – высший сорт! Сахарку-с?

– Ступай уж, – важно сказала Катя, привставая на цыпочки и дотягиваясь до своей любимой чашки, голубой в белый горошек.

Улыбаясь, я вернулся на кухню, и тотчас, будто меня дождавшись, затрезвонил телефон – здоровенный аппарат из черного эбонита, висевший на стене.

– Алло?

– Антоша? – растревоженный голос Кербеля рвался из тяжелой трубки. – Ты где?

– Дома…

– Бегом ко мне! Сегодня выставка на Кузнецком, я договорился! Ты участвуешь! Хватай… Нет-нет! Я сам сейчас подъеду, а ты бери картины и выходи, только осторожно. Да, и рисунки сангиной прихвати обязательно! Только в темпе, в темпе!

– Спасибо! – выдохнул я, но провод доносил торопливые гудки.

– Кто там? – крикнула Катя.

– У меня сегодня выставка! – выпалил я.

В «чайной» заохали, а ноги уже несли меня к законной жилплощади. Десять минут спустя я стоял у подъезда, удерживая в руках полотна, аккуратно, хоть и наскоро укутанные в жесткую бумагу.

Бордовая «Волга» подкатила сразу же, будто ждала за углом.

– Садись! – крикнул Юрий Михайлович, выходя из машины.