Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Как на моем месте должен был поступить скромный советский герой? Тут же стукануть, куда надо. Но я-то не герой. И не вполне советский. Я в «Юные друзья милиции» не записывался!

В этот момент копившийся напряг сгинул, словно пружина разжалась – в углу кухни-столовой, на отдельной тумбочке, скромно красовался телефон…

«Так это проверка! – озарило меня. – Да и с чего бы налетчикам „базарить“ с вором в законе? Не его уровень. Спектакль, дурацкий хэппенинг!»

Успокоенно хмыкнув, я с плотоядным интересом оглядел пару оставшихся оладий – теплые еще…

Москва, 4 марта 1973 года. Вечер

Часам к четырем в воскресенье я завершил свои труды, окончательно вымотавшись. И прошлые выходные, и эти, плюс два отгула вкалывал по-стахановски, оккупировав светлую веранду. За окнами в мелкую расстекловку белела лужайка, обрамленная молодыми соснами – полная приватность. И тишина. Лишь изредка доносилось далекое тявканье деревенского барбоса или тюпанье колуна поблизости – Яша разваливал огромные чурки на дрова.

Порой к свежему воздуху, затекавшему в форточку, примешивался горьковатый запашок дыма, но он лишь подчеркивал укромность и особенный уют.

Постелили мне в мезонине, куда из сеней взбиралась крутая деревянная лестница, на топчане, крытом медвежьей шкурой – спишь, как в кроманьонской пещере. Обычно я плохо засыпаю на новом месте, кручусь и ворочаюсь, но на даче дрых от отбоя до подъема, умаявшись за день. А светлое время суток делилось четко: завтрак – работа – обед – работа – ужин – работа…

Яша обожал меня кормить – хозяин ел, что дадут, а неугомонная кулинарная душа томилась по высокой кухне. И великан крякал довольно, наблюдая за мной, уплетающим котлету по-киевски с картофелем «пайль». А я, торопливо, на ходу допивая компот или какао, спешил к кистям и краскам.

Но какие кисти! А краски! Уж где их в советской Москве доставал пройдошливый Варан, того не ведаю, но всё было лучшим из лучшего.

Пахом терпеливо позировал мне, перечитывая излюбленного Плутарха, а я с утра до вечера вертелся вокруг новенького мольберта, рылся в ворохах набросков, смешивал краски, и писал, писал, писал…

Работал я в канонах Рембрандта – из темного фона наплывал Павел Иванович, устроившийся на старинном кресле с высокой резной спинкой. Правая рука свободно лежала на подлокотнике, расслабленной кистью удерживая четки, выточенные из синего полупрозрачного камня, а левая прижимала ладонь к желтоватым страницам философского талмуда. Немного сутулясь, Пахом поднимал голову с короткой сединой, словно отрываясь от чтения. На его лице жили только губы, изгибавшиеся в слабой, недоброй, немного даже зловещей улыбке, – и страшные глаза инквизитора, смотревшие без пощады и жалости. Пересечёшься взглядом с их мрачными, бездонными зрачками, и тебя будто пронизывает могильный холод, ледяное дыхание смерти.

Моему заказчику этот «спецэффект» нравился до чрезвычайности. Глядя на портрет, как в зеркало, Пахом даже начинал мурлыкать незатейливый мотивчик. Он то приближался к картине почти вплотную, то отходил подальше. И стоя глядел, и приседая, и голову склоня.

– В самую масть! – оценил вор в законе, и протянул мне нераспечатанную пачку десятирублевок. – Столько хватит?

– Вполне, – кивнул я, придушивая эмоции.

– Краски с причиндалами тоже забирай, мне они ни к чему.

– А мне пригодятся! – ухмыльнулся я.

За работой бояться было некогда, но после расчета страхи всплыли обратно, выказывая свои склизкие спинки. Я не доверял старому мафиозо, однако тревога постепенно уступала релаксу.

Яша проводил меня до самой станции и посадил на электричку. В вагоне меня отпустило окончательно – я бездумно шарил глазами вокруг, посматривая на попутчиков, взглядом скользя по выбеленным снежком перелескам, набегавшим по ходу состава, а в душе росло и пыжилось отложенное удовольствие. И длилось, длилось, длилось…

– …Поезд сообщением «Свердловск – Москва» прибывает на первый путь, – вещали серебристые рупоры.

За окном медленно проплывал перрон. Вагон скрипел и вздрагивал, лязгая сцепками, из крайних сил подползая к концу пути. Москва…

Я слушал томно акавший голос диктора, и сгонял глуповатую улыбку с лица. Бесполезно – губы вздрагивали и растягивались заново, не в силах удержать вскипавшую радость.

«Косарь» в кармане – это, конечно, хорошо. Все долги раздам, и на холст останется… Да, господи, четыре моих зарплаты!

Но куда сильнее гешефта грели воспоминания о затрещинах и тумаках недельной давности. Да я просто содрогался от наслаждения, когда врезал Шкету! Еще и «корефану» досталось. Моя первая победа – и в той, и в этой жизни.

Конечно, еще далеко не весь страх избыт, но недаром же так легко! Меня тянет в небо, как воздушный шар, сбросивший балласт!

«Но разве цель – унять страхи? – с ленцою размышлял я. – Это даже не средство, а так – условие нормальной жизни. А вот с реальными „таргетами“ пора бы и определиться, Тоша. Не то проживешь годы бесцельно и будет тебе мучительно больно…»

Продолжая затирать улыбочку, я подхватил сумку с красками, кистями – и промасленным пакетом, полным Яшиных пирожков.

Попутчики, отягощенные винтажными чемоданами с блестящими уголками и замочками, сгрудились у тамбура, нетерпеливо отаптываясь. Увядшая провинциалочка, обволокшись шубой из синтетики, ломалась пополам у окна, бурно маша встречающим, и тихонько попискивала, будто стесняясь громко окликнуть:

– Ксеня! Ксенечка!

Я ступил на перрон последним, и вобрал в себя московский воздух. Шумели поезда на путях, разноголосая толпа отбывающих и прибывающих смеялась, болтала, звала, а впереди, там, где обрывалась платформа, привставал терем Ярославского вокзала.

«А не прав ли был Фима? – пришло мне в голову. – Нет, слать подметные письма Андропову или Брежневу – это лишнее. Но и совсем не вмешиваться – тоже глупо. Ведь развалят Союз! И что тогда? Опять выживать в „святые девяностые“? Мотаться в Китай за ширпотребом?»

Задумавшись, я чуть не выстелился на льдистом пятачке, и вышел на просторную площадь. Таксисты в бледно-оливковых «Волгах» дремали, поджидая охочих заплатить по счетчику. Напротив, через дорогу, катились, позвякивая, сразу три желто-красных трамвайчика, словно играя в догонялки. А я поспешил к метро.

С детства у меня тяга к «лестницам-чудесницам»! А как почую волну теплого воздуха, что нагоняется из туннеля, как завижу электрический отблеск на кафеле путевой стены, заслышу нарастающий вой… Счастливые мурашки по телу и восторженные жимы в душе!

«Но что я знаю, что помню? – думал я думу, взглядывая на расписные потолки. – О чем информировать Леонида Ильича или Юрия Владимировича? Да и не будешь ты ни с кем послезнанием своим делиться, чего прикидываться зря? Боязно. Да что там – страшно! Но! Разве я не меняю историю, работая на своем месте? А чем дальше, тем больше. Не в моих планах скромно жаться к стенке, пропуская вперед глазуновых да шиловых! Чтобы проживать, а не ютиться, необходимо играть по правилам – эволюционировать в ладу с системой, а не противясь ей. Ergо, надо быть лояльным до конца, Тоша. Не поня́л? Ты у меня в партию вступишь, и будешь строить коммунизм! Теперь дошло?»

Бросив пятак в щелку, я боязливо миновал турникет, совершенно по-ребячьи ёжась: «Щас как прихватит хищными створками!» Уф-ф!

Меня обгоняли москвичи и гости столицы, спокойно-равнодушные к дворцовому роскошеству «Комсомольской». Все они дружно решали задачку из старого учебника – как бы им поскорее добраться «из пункта А в пункт Б», и лишь я один просто, по-детски получал удовольствие.

Войдя в полупустой вагон, дрожавший словно от нетерпения, плюхнулся на диванчик, оглядываясь с любопытством интуриста.

«Гость из будущего! – губы на секундочку изогнулись скобкой. – Когда ж ты адаптируешься, чучело?»

– Осторожно, двери закрываются, – предупредил автомат заботливым женским голосом. – Следующая станция – «Лермонтовская».