Александр Владимиров - Волонтер: Неблагодарная работа
— Проиграть государю — большая честь, — проговорил посол.
Андрес пожал руку голландцу и поблагодарил за компанию. Пошел искать Ельчанинова. Нашел того за столом в компании все того же датчанина.
— Мой друг, — проговорил Силантий Степанович, — Андрес Ларсон, эстляндец. Датский шкипер — Христиан Глот. Присаживайся. Андрес отрицательно замотал головой.
— Ну, так может, потанцуешь. В соседнем зале уже танцы начались. Там много хороших девушек, — сказал Ельчанинов и подмигнул.
Ларсон послушался его. Вернулся в зал, где во всю длину зала, при звуке самой печальной музыки, дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против друга. Мужчины низко кланялись, девушки низко приседали, вначале прямо против себя, потом поворотясь направо, затем налево. Причем этими приседаниями и поклонами они занимались, скорее всего, уже около получаса, так как вскоре они прекратились. Меншиков вышел на середину зала и приказал музыкантам играть менуэт.
О следующем увеселительном собрании сообщил лично сам Петр Алексеевич. Оно должно было состояться под самый новый год в доме боярина Курбатова, числа тридцатого. А пока наступала уже ставшей привычной рутинная жизнь золотаря, и Ларсон это понимал, как никто иной. Ельчанинова, напившегося на собрании до чертиков, и Андресу пришлось провожать его до дома. К счастью жил тот неподалеку. Уже знакомый денщик встретил их с распростертыми объятиями.
— Хвала Иисусу, что вы его привели, — молвил Тихон. — Я уж опасался, как бы он в дороге не замерз. Ведь слабость к вину князь сильную испытывает. Не может и дня без глотка прожить. Он взял Ельчанинова под руки и увел в дом. Затем вернулся.
— Вот тебе деньга, — проговорил денщик, доставая монету.
— Не надо денег, — отрицательно замотал головой эстонец, — Силантий Степанович, мой единственный тут друг.
— Тогда я тебя в Преображенское доставлю, ты только подожди чуток.
Денщик скрылся во дворе дома. Ларсон чуть не замерз, пока дождался. Ворота открылись. Появилась уже знакомые сани. Тихон, кутаясь в овчинный тулупчик, крикнул:
— Прыгай в сани.
Ларсона доставили домой. Денщик попытался еще раз отблагодарить эстонца, но тот сказал только одно:
— Обижусь!
А потом через пять дней было вновь увеселительное собрание. Приглашенные вновь веселились. Дым стоял коромыслом, звучала бесконечно мазурка, а те, кто не придавался танцам, играли в шахматы. Ларсон пробовал еще раз сыграть в четверные шахматы, но вновь (вернее сказать — опять) проиграл. Уроки, которые ему давали приходившие к нему в гости Ельчанинов, Квятковский и даже сам Меншиков, не помогали. Андрес надеялся, что когда-нибудь ему удастся освоить эту интересную, и куда более сложную игру, чем обычные индийские шахматы.
А наследующий день, вернее ночь, все праздновали новый год. В главном соборе Кремля состоялся молебен. Затем народ вывалил на улицы и был учинен фейерверк. Всюду звучали выстрелы. И все было так, словно Андрес вновь вернулся в свою эпоху, за исключением нескольких маленьких вещей, таких как телевизор, по телеканалам которого обычно кажут концерты и президентов, да салата оливье.
Но все хорошее когда-нибудь кончается. Кончились и праздники. 12 января государь получил депешу от посла, что находился в Дании. Тот сообщал, что удалось заключить союз, а в случае войны между Англией и Францией, Дания выступала на стороне России супротив Швеции. Король обязался дать Петру солдат и три драгунских полка.
Двадцатого января государь московский послал Шереметеву для советов судью воинских дел Стрешнева. В тот же день Апраксину были отправлены корабельных дел мастера Николас и Ян. Государь повелел ему построить до его приезда корабль и приготовить аж сто пятьдесят собачьих шапок и башмаков.
В конце января Петр отбыл в Бирж, где встретился с Августом. Там государь пообещал тому дать взаймы двести тысяч ефимок да двадцать тысяч войск.
Петр из Москвы, куда он вернулся восьмого марта, выслал девятнадцать полков под началом князя Репнина в Лифляндию, где они соединились с саксонским генерал-фельдмаршалом Штейнау близ Копенгаузена.
VIIIПереговоры с Саксонией прошли хорошо. Недоразумение вышло, когда на первую встречу с Августом, Петр явился в недавно пошитом костюме (образцом послужило одеяние, в котором под Нарвой появился Ларсон). От государя Московского не ускользнула усмешка саксонца, самодержец даже был убежден, что Август готов был прыснуть от смеха. И он бы сделал это если бы не военная помощь, которую хотел получить от Петра. Поэтому он просто сдержался, и жестом предложил присесть напротив него за стол.
Государь и сам чувствовал в новом костюме дискомфорт. Он больше думал о нем, чем о делах, ради которых приехал. Поэтому после получасовой, безрезультатной беседы, Петр предложил перенести встречу на завтра. Август видя, в каком положение тот находится, согласился.
Петр вернулся к себе. Почти весь вечер ходил и проклинал неизвестных ему мастеров, придумавших такие неудобные брюки и пиджаки. Алексашка только вздыхал, и иногда между паузами, которые делал государь, вставлял реплики:
— Мин херц не все что терпимо в Европе, не приемлемо у нас.
— Но ведь Август, король европейский, — парировал государь, продолжая ругать костюм.
Меншиков хотел, было сделать замечание, что под Европой он подразумевал Францию, Италию и Испанию (в Голландии и Англии они таких костюмов не видывали), но промолчал. Что ни говори, а Ларсон был из Шведских владений.
После очередной реплики Алексашки, Петр не выдержал и снял костюм. Хотел, было кинуть в камин, но передумал.
На следующий день на встречу с Августом государь явился в форме капитан-бомбардира. И к радости обоих (особенно саксонца) переговоры прошли успешно.
Когда же 8 марта Петр вернулся в Москву, возжелал он вызвать к себе Ларсона.
— Боюсь, что не получится государь, — проговорил Ельчанинов, что приглашен был в палаты царские, — болен он уже второй день. Лихорадка у него.
В прошлом все болезни, сопровождавшиеся подъёмом температуры тела, называли лихорадкой[26].
Ларсон простудился. Эти устраиваемые, почти каждодневные ванны и сквозняки, привели к неприятным последствиям. Аким даже жаловался кузнецу:
— Он что, не может потерпеть. Ведь лучше сходить в баню, чем мыться в бочке.
Мальчишка даже предлагал истопить печь, чтобы Ларсон мог в ней попариться, но тот категорически отказывался. Андресу казалось, что просто из нее не вылезет обратно. Он даже стал подозревать у себя клаустрофобию, которой раньше не было. Поэтому каждый день сам, иногда ему помогал Аким, таскал воду с реки. Супруга монарха была не довольна, что он, не смотря на мороз, проделывал весь путь до реки и обратно в расстегнутом сюртуке.
— Хоть бы тулупчик накинул, — говорила она, прислужнице, разглядывая Ларсона в окно. — А то не дай бог простудится. Сглазила?
В результате однажды утром он заболел. Сильный жар, все тело заломило, а сознание вдруг помутилось. Кажется, что вот-вот ноги перестанут слушаться. Ларсон что-то бормотал, бился в ознобе и катался по печи, отчего пришедшие, по просьбе Акима, Ельчанинов и Квятковский переложили его на широкую кровать, притащенную предварительно из дворца.
— Приятный человек, — прошептал полковник, накрывая того епанчей, — загадочный. Государю такие нравятся, и не хотелось, что бы мы его потеряли. Может лекаря пригласить?
— Немца? — уточнил Ельчанинов.
— Нет, русского. Иноземцы способны только кровь пускать.
— Аким, сбегай в стрелецкий полк. Найди там Ивана Емельяновича Спешнева. Да скажи ему, что Силантий Семенович Ельчанинов просил у него лекаря. Только давай, чтобы стрелой. Вон коня моего возьми. Да и нам с тобой Юрий надо выйти на улицу, мало ли он чем приболел. Иноземец все-таки.
Втроем они вышли на улицу. Ельчанинов проводил взглядом ускакавшего на коне Акима и проговорил:
— Лучшее средство от лихорадки — баня.
— Не буду спорить, — согласился Квятковский, — только существует одна незадача. Мы с тобой не уверены, что болезнь эта паром лечиться. Ему бы хлебного вина. Говорят, монахи его специально для этих целей сотворили. Сверху обтереть, да во внутрь налить.
— Что верно, то верно. Хлебное вино лучшая профилактика. Вот только, — тут Силантий Семенович, занервничал, — что-то у меня на душе неспокойно. Не правильно я поступил, решив, что должны мы с тобой больного покинуть. Должен ведь кто-то остаться с ним.
— Вот я и пойду, — сказал полковник и, отодвинув своего приятеля в сторону, направился к двери. — А ты Силантий стой здесь, жди лекаря, никого не впускай. — С этими словами он вошел внутрь.
Ларсон лежал на кровати и бредил. Полковник подошел к кадке, достал из кармана камзола чистый белый платок. Намочил его. Вернулся к больному и приложил к голове.
